Тот самый яр...

«Мудак перхотный! То Иудой обзовёт, то дельце подсунет след опытное… Приказал историка с дипломом по-братски допросить… Не получается братца заиметь. Не сознаётся герой славянского происхождения… Ничего, не таким рога обламывал, вышибал из них дух Минина и Пожарского… Стоп! Не из братца ли прут частушки? Трактат сочиняет. Башковитый. „Не кулачьте мужика — раскулачьте, мол, ЦК“. За отца мстит рифмами ядовитыми… Версия нуждается в тщательной проверке…»

В камеру подсадили толстяка с тупым взглядом перекормленного хряка. Обожрался недоваренной горошницей: фабрика газа выпускала ядовитых шептунов. Возмутителя камерного воздуха дважды звезданули по рыхлой шее. Лучше бы не трогали, не встряхивали гороховое месиво: воздушные атаки усилились.

Не все сокамерники догадывались о веской степени обреченности.

Каждый вынашивал мечту о спасении, о воле. Древнейший инстинкт самосохранения оставлял щелочку, через которую проглядывалась даль благополучного исхода. Из песчано-глинисто-хлорной преисподней наносило смрадом смерти. Верилось: тлетворный поток не коснётся, не пропитает плоть. Подспорьем в вере была чистая правда полной невиновности.

В минуты просветления ума Горелов рассуждал: «Зачем оставил логово НКВД раньше срока? Дотерпеть бы до навигации, смотаться из посёлка быстро, не дав очухаться сумасбродным особистам… Сталин видит врагов в своем народе. Явного врага Гитлера проглядит. Германия не только хвост подняла — жерла зениток и пушек… Быть страшной войне. В Ярзоне роты, полки выбивают… Неужели кремлёвский грузин совсем обкурился запашистым табачком?.. Джугашвили — не отец народа — грубый отчим. Не было на Руси доброго тяти — истинного радетеля за рабов… Выжимали из черни пот и кровь: кому влага, кому блага… Явилась позорная власть, взяла для цвета знамён яркий колер крови… Прости, мой незавершённый трактат о народе-гибельнике. Твою доверчивость принимают за глупость.

Пичкают тюрей искусственного патриотизма. Болтают о врождённой жертвенности. Растаптывают свободу грязными сапогами верховных правителей… Не на чем записать мысли, освещенные сердцем…».

Снова провал памяти. Проносятся разрозненные слова, ссыпаются в яму, заваленную трупами. Голова заполнена уродливыми образами горячего бреда… наганы… лопаты… свечи… шприц в ноздре… пароход… судно разваливает надвое песчаный яр… скоро носовая часть упрётся в нары… Капитан машет фуражкой, зовёт в путь…

Вернулось тусклое соображение. Увидел оконце в решётке железных лучей. Узнал знакомый закуток, где отбывали время неволи счетовод Покровский, старовер Влас. Под бок попало что-то холодное, твёрдое; пригляделся: образок святого Георгия Победоносца послал тихий привет отсветом бронзы. Горелов обрадовался иконке. Поцеловал чистый лик, ощупал копьё, поверженного змея-дракона. Старинная финифть кое-где облупилась… Отчётливо вспомнил, как защитил Георгия от посягательства Кувалды… Святой заступник не заступился в роковой час, не отвёл беду… Не было в камере нарников Никодима и Тимура. Краем уха историк слышал о происшествии в Заполье. Летают ли на свободе орлы, или чекисты расправились с беглецами по-свойски?

От святого Георгия исходил тёплый свет. Никогда не молился атеист Горелов, а сейчас рука машинально наложила спасительный крест. Представилось новомольцу: он с давних пор замурован в бревенчатые стены. Ему примелькались решётки-лучи, нары, поскрипывающие под тяжестью тел, параша, прикрытая листом фанеры. Не дурной сон — храпящий толстяк с обстрелом гороховой вонью. Прихрамывающий на правую ногу надзиратель. Матерки, нацарапанные гвоздём на стесах брёвен… Боже праведный, передо мной жуткая явь, втиснутая во время. Где он, пароход, разбивающий литым носом твердь яра? «Надежда» обманула, предала, обсмеяла. Полоснула звуковым издевательством марша…

Подозрительно: не таскают на допросы, не терзают изматывающим лишением сна. Вот и настороженная тишина уже ищет местечко в распахнутой душе. Ощущение голода прошло, но в желудке появились рези: по кишкам чиркают чем-то острым, нутро прокалывают шилья. До сих пор горечь в горле от принудительного вливания бульона. Болят ноздри, исцарапанные шприцем. В ушах кряхтение зонного фельдшера, с силой жмущего на упрямый шток. Какое пойло вливали через ноздри? Может, опробовали на мне новый метод «лечения от голодовки»?

В следственной тюрьме внутренними разборками занимались мало. О воровских законах вспоминали редко. Блатных сумели приструнить узники с добрым опытом жизни. Особая зона не походила на обыкновенную тюрягу, где карты и поножовщина играли заглавные роли в среде отпетого контингента. Самоубийства происходили часто. Заключения о смерти были лаконичные: умер от сердечного приступа… от истощения… скончался от воспаления легких… Изощренное воображение чекистов придумывало причины по списанию самоубийц по иным статьям расхода. Главный расход принимала песчано-глинистая яма так же охотно, как и побочных лишенцев жизни.