Тот самый (СИ)

— Десять лет назад это началось, — продолжал майор. — Повесился один жилец. Ну, повесился — и ладно, земля ему пухом. Через год — второй, за ним — третий. И всё самоубийства. Следаки плечами жмут, и пишут отказ: чует жопа, что не всё гладко, а придраться не к чему. Затем в одной из квартир утечка газа случилась. Всю семью накрыло. Подвал затопило — подземный ручей проклюнулся… И сделались казни египетские: тараканы, блохи, крысы всех мастей. Народ начал съезжать. Продать, конечно, не получалось. Бежали, как есть: к родственникам, к знакомым, в коммуналки… Вот седьмой год домик и стоит. Что ни год — убийство. То бомжиху за пузырь водки зарезали, то депутата за долги пришили… Снести дорого, а жить не хочется. Грешили, правда, на институт галургии — во-о-о-о-н он там, — майор указал направление.

Я порылся в памяти.

— Галургия — это вроде как солевые промыслы, сульфаты…

— Где имение — а где вода… — согласился Котов. — Да и далековато до него.

— А почему Алекс… — я поискал подходящее слово. — Не занялся? Или отец Прохор?

— Таких домов в Питере, знаешь сколько? — доверительно наклонился ко мне Котов. — А Сергеич у нас один, за всё про всё. Попик так вообще только по людям работает.

— Не любишь ты отца Прохора, — наконец я сумел облечь в слова смутные ощущения.

— Странный он, — согласился майор. — Молодой, а…

— Ведёт себя, как старый.

— Сергеича Алексашкой кличет.

— Будто шеф — мальчик на побегушках.

— Но доверяет ему Сергеич, как самому себе, — подытожил майор.

— А значит, и нам можно, — согласился я.

— Но что-то в нём… — Котов неопределенно пошевелил в воздухе пальцами.

— Значит, будем приглядывать, — кивнул я. — И за шефом, и за…

— Друг другом.

Доставая на ходу оружие, мы пошли в захламлённый двор.

Прошлогодний бурьян стоял, как строевой лес. В нём были протоптаны узкие тропинки, которые, так казалось издалека, вели не к подъездам, а к подвальным слепым окошкам.

— Кошки, — шепнул Котов, пробираясь по узкой колее. На плечи, на голову ему сыпались сухие семена… — Это хорошо. Кот — животная такая, что абы где жить не станет.

— Тропинки старые, — так же шепотом ответил я.

В кураях, по краям дорожек, обретались потемневшие от времени прошлогодние бутылки, мятые пластиковые стаканчики, выцветшие до белесого картона пачки от сигарет… Но ничего нового, яркого, здесь не было.

Накрыло меня у первого подъезда. Как во сне: вижу дверь — древнюю, с облупившимися кудрями краски, вижу дверную ручку, длинную, с коваными бронзовыми набалдашниками… А ухватить не могу. Всё время промахиваюсь. Краска под ногтями, сухой древесный запах — а сама дверь будто в пятом измерении.

У майора получилось лучше: он распахнул створку пинком — та гулко ударилась о стену, подняв клубы пыли. И пошел в подъезд он тоже первым: «Стечкин» в правой руке, прижат к груди, в левой же — фонарик. Выключенный.

Косых лунных лучей, похожих на тусклые пыльные столбы, в подъезде хватало. В углах колыхались пыльные полотна паутины, стены изрисованы так, что живого места нет, пол усыпан битой штукатуркой вперемешку с мусором.

В пыли, на лестнице, темнели чёткие следы.

— Мужские, — кивнул Котов, включив фонарик на краткий миг. — Рубчатая подошва «Адидас», размер сорок второй. Свежие — день или два назад.

Сердце гулко бухнуло: неужели всё так просто? Но рассудок не согласился.

— Идём по следам? — спросил я. Даже тихий шепот в пустом помещении разносился на несколько этажей.

— Проверим, — согласился Котов. — Прикрой.

Мягко перекатываясь с пятки на носок, он взлетел на два пролёта, махнул…

Следующие два пролета — в пределах видимости — были мои, потом — опять майора…

Двери в квартиры являли собой лишь символ. Многие отсутствовали, другие висели на одной петле, третьи были разломаны и опалены… Но следы упорно вели наверх, под крышу.

— Стой, — я тронул майора за плечо, когда тот уже схватился за потолочную скобу — открыть люк. — Напасть на след в первом же подъезде — не слишком ли много везения?

— А я вообще везучий, — улыбнулся Котов и толкнул створку люка.

Нам на головы посыпались птичьи перья.

— Вот куда кошки повадились, — сказал Котов, наполовину всунувшись в люк и оглядывая сумрачный длинный чердак.

— Голуби, — кивнул я, вытягиваясь рядом.

Стоять было неудобно: на узкой лесенке, рядом с габаритным Котовым, не повернуться.

Окутало душное влажное тепло, набитое птичьим пухом. Словно мы оказались в перине. Лёгкий пух кружил в воздухе, снегом оседал на косые балки крыши, но при малейшем дуновении взметался в воздух.

— Только самих птиц не видно, — сказал Котов, вглядываясь в пуховую метель. — Странно.

Через чердак мы выбрались на крышу — слуховое окошко зияло выбитым стеклом, да и тянуться было невысоко.

В первый миг, на крыше, вскружил голову простор. Ветер бил влажной ладонью прямо в лицо, куда бы я не повернулся. Над головой клубились облака. Под ногами хрустел старый битум, валялись ошмётки рубероида.

Старые антенны неровным частоколом громоздились вокруг, на них болтались оборванные провода…