Тоталитаризм и вероисповедания

Общая воля постигается, с одной стороны, только общим усилием всего народа, а не отдельных групп, а с другой, при условии изъявления этой воли отдельными индивидами, а ни в коем случае не группами. Оба условия опираются на предпосылку, что в самом гражданстве содержится некая единая субстанция, коль скоро каждый гражданин отделается от своих личных или групповых интересов и привязанностей. При этом и Руссо, и другие «отцы демократии XVIII века» совершенно игнорировали разнообразие взглядов. Их отправной точкой были единство и единодушие. Руссо прямо считает групповые интересы злейшим врагом общественной гармонии. Недопущение групповых интересов явно несовместимо с классовым, а тем более многопартийным обществом; подавление того и другого возможно только насилием. Вряд ли следует добавить, что и всеобщее единодушие может быть достигнуто только насилием. Якобинцы, во всяком случае, так «прочитали» рецепты Руссо.

Среди французских просвещенцев XVIII века последовательным коммунистом Тальмой считает только Морелли, автора утопического романа «Кодекс природы» («Code de la nature»). Путая свободу с социальной защищенностью, Морелли всерьез думает, что коммунизм можно построить без насилия, стоит только человека вернуть в подлинное состояние его природы. Его видение совершенного общества предполагает духовный тоталитаризм, соединенный с совершенным или абсолютным планированием. Все, необходимое человеку, будет распределяться по общественным складам, откуда каждый гражданин будет получать «по потребностям».

Сторонником коммунизма был и Мабли, но, если Морелли был оптимистом и материалистом, Мабли был пессимистом и католиком. Он считал человеческую природу слишком испорченной, человека слишком жадным и скупым, чтобы построить коммунизм. Если мы так испорчены, писал он, то мы достойны того, что имеем и должны терпеть это без ропота.

45

Тальмон называет его «пророком коммунистического мессианства». Человека надо сделать счастливым, а это, считает Мабли, наступит с приходом всеобщего равенства. Чтобы не было различия в интересах и устремлениях людей, дети должны отбираться у родителей и воспитываться в интернатах (как у Платона). До тех пор, пока люди не обретут полной сознательности, опасно допускать свободу печати и религии. Свободу слова и мысли можно допустить только среди ученых, чьи ошибки не опасны для общества. Он считал ошибкой допущение свободы слова американской конституцией. В экономике он был крайним аскетом, частную собственность считал злом, но не верил в возможность ее полной ликвидации, поэтому предлагал как минимум ее жесточайшее регулирование.

Все эти утописты коммунистической наклонности — от Руссо и Хольбаха до Мабли — были против развития промышленности и ремесел, считая их источником жадности, желания разбогатеть; они предлагают исключить из участия в национальном суверенитете (то есть фактически лишить гражданства) ремесленников и промышленных рабочих. Как указывает Тальмон, Французская революция следовала за Мабли, но в обратном порядке: начав с утопизма и террора, кончила термидорианской реакцией.

Сен-Жюст, один из якобинских, вождей и теоретиков, утверждал, что, поскольку к власти пришел парод, все, кто вне народного суверенитета, — враги, достойные уничтожения мечом. «Поскольку страна стала свободной, теперь может речь идти лишь о долге по отношению к государству, о долге быть гражданином».

Далее он утверждал, что при народовластии не может быть партий — они самым ужасным образом отравляют политику. Считая себя народом, якобинцы себя партией не считали! Якобизм за первый год своего существования превратился в братство верных, долженствовавших отречься от своего «я» в полном подчинении «генеральной линии». «Подчинение, — пишет Тальмон, — обозначало высвобождение, подчинение называлось свободой, членство в якобинских клубах обозначало

46

принадлежность к избранным и чистым, участие в якобинских празднествах и патриотических ритуалах обрело религиозную окраску. В самих клубах шел процесс самокритики, чисток, доносов, раскаяний, отлучений и изгнаний», — все признаки того, что называется гражданской религией. Диктатура Комитета общественной безопасности проникала во все углы страны: всюду приказы центра как решения просвещенной и непогрешимой элиты выполнялись с религиозным рвением. В 1794 году Комитет объявил глобальную войну не для завоевания страны, но во имя распространения «свободы», однако, объявив освободительную войну против аристократии и феодализма, он неизбежно должен был вмешиваться в жизнь других стран, свергать существующие структуры. И вот в декабре Комитет объявил, что те народы, которые не установят учреждений свободы и народоправления, являются друзьями тирании и врагами Франции. Так были похоронены остатки свободы, ибо основа основ свободы — это право быть в оппозиции. К этому следует добавить, что хотя частная собственность не была отменена, она была объявлена зависимой от политической лояльности владельца.