Тотальное превосходство

Изменился за несколько лет. Ноги, руки выпрямились, голова приемлемую форму приобрела, лоб подрос, затылок увеличился, лицо отвердело, вялое, безвольно болтающееся до того. Уверенность в движения влилась. Самоуважение в манерах проявилось.

Должностей не терпел — ответственности много. Но власти желал. Пусть не публичной. Пока. А потом придет время, возможно, он будет готов и к публичной. Мешали те, которые не боялись его. Их было немного, но некоторые из них принимали решения… В цирке один такой тоже был, но умер. Заместитель директора. Упал в люк на манеже, при непонятных обстоятельствах, разломал шейные позвонки. Перед смертью все шептал, несчастный, одно только слово: «Кудасов, Кудасов…» Все, кто были рядом, подумали тогда, что это он преемника своего таким образом обозначает, а не того, кто ему, возможно, умереть помог, возможно… Учился в училище легко. Оно и понятно. В цирк распределился тоже легко. И это понятно также без объяснений. Занимался административной работой. Иногда для развлечения работал под куполом воздушным гимнастом. Работал плохо, но с удовольствием. Никто не смел отказать… До директорского поста добираться не хотел. Метил в местечко повыше — но со временем.

За двадцать лет обобрал цирк, как мог. Правил единолично — хотя занимал должность всего лишь старшего администратора. Все министры культуры боялись его, и все прокуроры, которые не однажды пытались проверить работу цирка, — боялись. Некоторые люди из администрации президента не боялись. И они мешали ему. Ублюдки. Говнюки. Пидорасы…

Женщин имел много, но ни одной из них нипочем и нисколько не нравился, все обыкновенно боялись его. А он хотел нравиться, между прочим. Это так. Вот такой монстр, а ведь тоже хотел нравиться. Не нравился. Никому. Ни женщинам, ни мужчинам. Барышень тошнило после отбытого с нелюбимым любовником секса. Но страх тем не менее их привлекал — женщин. Они приходили к нему бояться. Соперничали, дрались, двое, самые истеричные и экзальтированные, покончили с собой — бросились поутру в клетки со львами… Страшная история… Бесился, рыдал, бил зеркала… Ему уже больше сорока, а он так все еще по-прежнему никому и не нужен… Страшная история вот уж действительно…

Домá в России, домá за границей, автомобили, яхта — чушь, говно; радость только при покупке, а затем тягость. Зачем? Какая цель? Комфортное существование? Ему комфортней было гораздо в однокомнатной квартирке в районе Ленино-Дачное.

С рисованием не сложилось. Не знал как и не знал что. Пробовал брать уроки. Преподаватели боялись его и поэтому правды не говорили. Но один не испугался — редкость — швед, очень модный и очень популярный в Европе, он заявил безысходно: «Ты — пустой! Бросай это дело к богу! Займись лучше чем-нибудь другим — простым и спокойным!»

Стихи завязывались не раз. В детстве тоже. Гением себя ощущал, когда что-то получалось, Властелином Мира. Это каждый ощущает, кто создает другие миры. И в юности сколачивал слова. Не часто, но с настроением — будто парáми самого дерзкого наркотика в те мгновения дышал.

По будням удивление и сон
По выходным любовь и сожаление,
Моя смерть поставлена на кон
Возбуждение…

В сумерках клянется море в преданности,
Утром отстает от берега,
Лижет ноги сотням тысяч других,
Невинное, как еще не придуманное.

Это самое лучшее, что собрал в своей голове, остальные строки, и те, которые до, и те, которые после, напоминали раннего Пушкина, то есть выросли из графомании — хотя и без радости, но с упорством, с дурной и бесцеремонной настырностью…

Нью-йоркский поэт Лютаев, владелец всяких американских премий, пишущий по-русски и по-английски, плакал, когда читал его строки про море и про возбуждение, но потом сказал: «Такие стишки каждый мудак написать может. Но только однажды. А поэзия — это профессия, это состояние духа, это кровь… За сорок два года только эти стишки ты сделал, а остальное все в стиле „муха села на варенье“. Ты обычный. Ты такой же, как и все. Забудь… Давай я лучше напишу тебе рекомендательное письмо в президентский гольф-клуб…»

Обиделся на Лютаева, который его не боялся. Гневаясь и негодуя, ворвался в непрерывное сочинительство. Все бросил, только писал, писал, писал… Утомился. Тяжко. До тошноты, до головокружения тяжко, бесит, калечит изнутри… Муха села на варенье. Ревел. Рвал пальцы зубами — до мяса, в лохмотья…