Тотальные институты

Эти организационные представления о человеке легко различимы в тех радикальных политических движениях и протестантских религиозных группах, которые подчеркивают необходимость спартанских стандартов благосостояния и интенсивных и всепроникающих общих ценностей. В них от члена ждут, что он будет полностью предоставлять себя для текущих нужд организации. Говоря ему, что он должен делать и почему он должен хотеть это делать, организация, по всей видимости, говорит ему, чем он вообще может быть. Существует множество способов обойти эти предписания, и, даже если это случается нечасто, беспокойство о том, что это может случиться, бывает достаточно велико, что явно отсылает к вопросу об идентичности и самоопределении[300].

Но не следует забывать, что, когда институт официально предлагает внешние поощрения и открыто признает, что выдвигает ограниченные притязания на лояльность, время и воодушевление своего члена, участник, который на это соглашается, как бы он ни поступал со своим вознаграждением и к чему бы на самом деле ни лежала, по его мнению, его душа, неявно принимает представление о том, что его мотивирует, и тем самым представление о своей идентичности. То, что он может считать эти допущения насчет себя совершенно естественными и допустимыми, говорит о том, почему мы, как исследователи, обычно их не замечаем, а не о том, что их не существует. Отель, который уважительно не сует свой нос почти ни в какие дела своих постояльцев, и лагерь по промывке мозгов, который считает, что у заключенных вообще не должно быть никаких личных дел, в которые нельзя было бы сунуть нос, похожи в одном: и там, и там существует общее представление о постояльце, которое имеет для постояльца важное значение и согласие с которым от него ожидается.

Экстремальные ситуации, тем не менее, крайне поучительны, но не столько в отношении зрелищных форм преданности и предательства, сколько в отношении мелких поступков. Возможно, мы начнем понимать, какое влияние на самоопределение оказывают даже мельчайшие взаимные уступки в организации, только обратившись к мемуарам отъявленных идеалистов, например людей, попавших в тюрьму за отказ нести воинскую повинность, или военнопленных со стойкими политическими убеждениями, которые сталкиваются с мучительной необходимостью решать, насколько широко можно «сотрудничать» с властями. Например, перемещать свое тело в ответ на вежливую просьбу (не говоря уже о приказе) — значит отчасти признавать легитимность действий того, от кого эта просьба исходит. Принимать привилегии, такие как доступ к спортивной площадке или к принадлежностям для рисования в тюрьме, значит отчасти принимать взгляд тюремщика на свои желания и потребности, что заставляет демонстрировать небольшую благодарность и готовность к сотрудничеству (даже если это готовность просто брать то, что дают), а значит — признавать за тюремщиком право выдвигать предположения насчет своей природы[301]. Здесь встает вопрос о сотрудничестве с врагом. Даже вежливая просьба доброго охранника показать свои картины посетителям может быть отклонена, так как подобная степень сотрудничества подтверждает легитимность позиции тюремщика и тем самым легитимность его представления о заключенном[302]. Сходным образом, хотя и очевидно, что политический заключенный, умирающий под пытками, ничего не сказав, может опровергать представления своих мучителей о том, что может его мотивировать, а значит, и их представления о его человеческой природе, есть и другие важные, хотя менее очевидные вещи, о которых позволяет узнать ситуация военнопленного. Например, в ходе искусного допроса сообразительный пленник может понять, что, даже храня молчание в ответ на вопросы, он может выдавать определенную информацию, что делает его коллаборационистом вопреки его воле; следовательно, сама ситуация обладает способностью влиять на его самоопределение, от которой он не может уклониться, просто демонстрируя непоколебимость и верность[303].