Tough Cookie (СИ)

— Я всегда слушал тебя в этом вопросе. Всегда поддерживал и был на твоей стороне. Но все поменялось. Все, что ты сейчас говоришь и будешь говорить дальше — не имеет больше значения. Не для меня. Ты лживая и злая, мама. Он мой брат, и ты даже не представляешь, что это значит для меня теперь, когда я все знаю, — Чихо выдыхает, перекидывая на Сумин осуждающий, полный отрешенности взгляд, решаясь сказать и закончить все раз и навсегда. — Его мама скончалась сегодня ночью. Знаешь от чего? Не просто потому, что заболела. Не просто потому, что так должно было случиться. А от того, что у них не было денег на своевременное лечение, от того, что даже просить их было не у кого, потому что тогда, когда Чонгук пришел к нам — мы с тобой его выставили. Но он не сдался. Он стал продавать свое тело. У него ведь ничего больше не было. Что еще он должен был отдать взамен? Мы же все забрали, мы забрали у них все до последнего. Я и ты. Но он продлил ей жизнь. Сам не жил, а ей продлил. А я купил его. Представляешь? Купил собственного брата и не понимал, что же он за человек такой, что спит с родным братом за деньги. Теперь вот понимаю.

Чихо отказывается слышать что-то в ответ, вскидывает руку, прерывая весь тот поток, который Сумин уже намеревалась вылить на него, и отмахнулся ладонью, заставляя ее так и застыть с открытым ртом, когда до нее вдруг стало доходить, что же он имел в виду, когда сказал про то, что Чонгук с ним спал. То есть… спал. Во всех смыслах этого слова. И это осознание внезапно поразило настолько, что Сумин одной рукой схватилась за сердце, а второй вцепилась в вытянутую ладонь Чихо, будто это могло помочь удержать кувыркающуюся под ногами землю. Но Чихо не остановился, сжал ее пальцы на секунду и сбросил, отказываясь жалеть и понимать ту, кто никогда не понимала ни его отца, ни его самого.

— Все это меркнет, когда тебе нужны деньги. Когда твоя мать умирает. Знаешь, я сейчас не уверен, что пошел бы на такое ради тебя. Поэтому твои слова, которыми ты отравляла всю мою жизнь, слова, что Юна дрянь и шлюха — это все ложь. Было бы это правдой — Чонгук бы через такой ад не проходил. А теперь я полюбил его. Больше жизни. Больше себя. Мне эту вину не искупить. И тебе не искупить. Не заслужить его прощения. Но я буду с ним до последнего и буду защищать, буду продолжать любить. Нравится это тебе или нет. И если ты еще хоть раз оскорбишь его, приблизишься к нему с какой-то другой целью, кроме той, чтобы просить прощение — я не посмотрю, что ты моя мать. Обещаю. А теперь уходи и дай ему поспать.

Чихо поджимает губы, с застывшим безразличием в глазах и перебитым крест-накрест налетом легкой сиюминутной ненависти вдоль кромки зрачка смотрит на Сумин, так и застывшую у порога, бледную, пораженную, но не жалеет ее. Даже не задумывается о том, насколько его признание может оказаться больным и непонятным, потому что все его мысли находятся не здесь. Они кружатся-ютятся вокруг одного конкретного человечка, который прямо сейчас нуждается в нем куда больше, чем кто бы то ни было. Поэтому Чихо даже не замечает, как мать мечется глазами по его лицу, в надежде, в поиске ошибки, в страхе и еще, Бог знает в чем. Чихо просто захлопывает дверь перед ее носом, отрезает ее от себя и Чонгука, заставляя вздрагивать, слыша его удаляющиеся шаги, но он не жалеет. Сейчас существует только Чонгук. А мама… она не такая слабая, какой всегда пыталась казаться, никогда не была слабой, на самом-то деле, всего лишь умело лгала, манипулировала, пользовалась и вот теперь, наверное, получила свое. Пусть разбирается сама, он больше не намерен закапываться в этой лжи, он хочет жить. Рядом с Чонгуком.

***

Следующий день и темную, беспросветную ночь Чихо готов был молиться кому угодно, лишь бы это закончилось, лишь бы Чонгук открыл глаза и лучше бы вышвырнул его на улицу через окно, но перестал биться в агонии бреда и звать Чихо по имени.

Градусник показал полные тридцать девять и девять, отражаясь в глазах всеми спектрами паники, вынудившими Чихо испуганно носиться из комнаты в ванную, на кухню и обратно. За теплой водой, чтобы стереть с тела Чонгука липкую вязь болезненной испарины, за стаканом, чтобы с третьей попытки влить в него растворенные порошки и таблетки, чтобы накрыть одеялом, крепко сжимая ладонь, и ласково отвести взмокшие прядки со лба. И так круг за кругом, бесконечность за бесконечностью, с перерывом на бессознательные пробуждения, когда Чихо мог хотя бы попробовать заставить младшего глотать приготовленный бульон. Выходило не очень, но хоть как-то.

Чихо не мог заснуть, пока не удостоверился, что температура не решит скакать за пределы установившегося максимума, он даже глаза закрывать не решался, боялся проснуться и не услышать даже слабого дыхания, в которое он вслушивался по несколько часов подряд, лишь бы успокоить саднящее болезненными ударами сердце.