Tough Cookie (СИ)

Лезвие выскальзывает из чонгуковых пальцев сразу же. Он его даже не держит толком — ему так блядски хорошо и нереально легко, что Чонгук готов на самом деле рассмеяться, на грани безумной неконтролируемой истерики, потому что в этот момент, когда кровь тепло капает по рукам, а нутро щиплет так сладко-горячо и до звездочек перед закрытыми глазами, Чонгук наконец-то хоть что-то чувствует. Он чувствует себя, а не бесконечную черноту затопленного темнотой нутра. И Чихо не знает, что он может здесь говорить, видя в Чонгуке столько оттенков красного, ставшего для него каким-то неправильным, перманентно-бархатным цветом смертельного счастья, обманчиво способного открыть несуществующие замки и двери от всех дорог, по которым можно сбежать и спастись.

Но от себя не убежать.

Чихо убеждается в этом, когда все его попытки защищать и оберегать рушатся прямо у него на глазах: все повторяется, а замкнутый круг — не останавливается.

Чонгуку становится только хуже. Он ломается у него в руках. Осыпается хрупким сигаретным пеплом, оставляя на ладонях холодное мертвенное жжение, заставляющее беспокойно оглядывать сначала Чонгука, а потом и собственные дрожащие пальцы, в надежде не увидеть на них его крови. Но она появляется там все равно. Сколько бы Чихо не пытался бороться, сколько бы ни старался хоть что-то говорить, просить, умолять, в конце концов, он все также продолжает находить младшего с глубокими расходящимися красным полосами на руках и не может это даже остановить. Только смотреть. И надеяться, что рано или поздно это не станет концом. Для них обоих.

В этот раз крови оказывается даже больше, чем Чихо может себе представить. Едва ли не столько же, сколько в тот самый — первый — раз, когда Чонгук на самом деле хотел умереть. Не пытался бороться с гниющей, выворачивающей наизнанку пустотой, не пытался почувствовать, ощутить хоть что-то кроме мертвенного высасывающего подчистую вакуума, разъедающего его многим сильнее того молчания, в которое он себя запер, а просто умереть. И Чихо не знает, как Чонгук это делает, но спрятать абсолютно все не получается — он находит или прячет сам, но резать себя не прекращает.

Чихо устает считать по ночам эти полосы в своей голове, по локоть спрятанные бинтами, его это так выматывает — весь этот страх и боль — что он вынуждает себя начать поить Чонгука снотворным, чтобы они оба могли позволить себе хоть сколько-нибудь нормальный сон, без кошмаров или постоянной бессонницы, потому что страшно даже глаза открыть, если никого больше нет рядом.

Чонгук молчит, но порой, загнанный в угол своими кошмарами, боится точно так же. А еще, он так болезненно чутко ощущает, как рушит чужой мир, что пропасть между ними только ширится. Без слов. Одними лишь прикосновениями к незаживающему красному. Прямо как сейчас, когда Чихо притихает, растягивается по столу напротив, поглаживая мягкими подушечками самый первый и самый большой выпуклый рубец под розоватым от крови бинтом, смотря на щелкающую в чонгуковых пальцах зажигалку. Это завораживает, и маленький горячий огонек позволяет почему-то забыть, хотя бы на эту темную беззвездную ночь, что стоит включить свет, и они больше не оказываются рядом. Чихо теряет Чонгука, не выпуская из рук, а Чонгук, отбирая и затягиваясь чужой сигаретой, все сильнее тает в этой сизой сероватой дымке, не позволяя притянуть себя обратно.

— Я люблю тебя, — тихо-тихо признается Чихо, губами растирая слова между чонгуковых тонких пальцев и заглядывая в глубину его тускнеющих глаз. — Чонгук. Я, правда, тебя люблю, веришь?! Перестань нас убивать. Я прошу тебя. Пожалуйста, просто скажи, что мне делать? Просто скажи. Заговори со мной.

Чонгук почти не слышит этой пропитанной ожиданием мольбы в последнем родном голосе, он так долго думает, как все это прекратить, как перестать делать друг другу больно, что предпочитает закрыться еще плотнее, на все замки, понимая, что время теперь всегда играет против них. Нет больше Чонгука и Чихо вместе. Вообще больше нет их. Есть только Чонгук, способный с поразительной легкостью разнести собой хоть целую чихову Вселенную, перетянувшую его насквозь где-то в самом ее центре. И Чонгук не хочет смягчать свое падение о чужую больную любовь, потому что точно такой же зависимости в нем не становится и чуточку меньше — он разрушается, и рушить следом за собой кого-то еще — это не то, что способно сделать хоть сколько-нибудь лучше им обоим.

— Отпусти меня, — без тени эмоций говорит Чонгук. Хватка на его руке в этот же момент начинает казаться едва ли не стальной, но Чонгук не просит и даже не уговаривает — он почти приказывает. — Хватит меня держать. Я не хочу здесь находиться. Я хочу домой.

— Ты не можешь просто взять и уйти, Чонгук. Это неправильно, — с горячечной настойчивостью произносит Чихо и в запале тянет обе руки брата на себя, прижимая их к столу и не замечая, как почти докуренная сигарета обжигает чувствительную кожу его ладони.