Товарищ генерал

Комбат был пожилой человек, щеки его поросли щетиной, лицо бескровно-землистого цвета, глаза неподвижно глядели в одну точку. Его гулкий голос время от времени раздавался на НП. Этот НП представлял собой подобие дота-то есть это был макет дота, фанерный дот, из тех, какие возводятся для маскировки и отвода глаз противника. Лазарев сюда залез во время наступления, на ходу, ч. тобы затем быстро сменить НП, но застрял и вынужден был теперь торчать здесь во время огневого налета неприятельской артиллерии, поддерживавшей контратаку танков на его, Лазарева, передний край.

Володя слышал, как Лазарев говорил с командирами рот.

— Кавешников! Ну как? Жив? — гудел Лазарев. — Дождик тебе?

Капель десять?! Попробую…

Он обратился к Усову. Он уверял, что огонь нужен, без огня не обойтись,

Едва командир дивизиона распорядился открыть огонь, дот сотрясло взрывом.

— Ложись! — крикнул Усов, заметив, что Володя не понимает всей опасности, которой они сейчас подвергались.

— Связь оборвана! — продувая трубку телефона, с сердцем сказал Лазарев.

— Прицельным начал! — определил Усов. — Ложись! — снова подсказал он Володе. — Впрочем… теперь это бесполезно… Одно прямое попадание-и… Сам понимаешь — это не дот, это фанера!..

Прошло несколько минут. И снова раздражающий свист. Володя зажмурил глаза. "Вот этот снаряд-тот самый!" — мелькнуло в голове его.

— Перелет! — услышал он голос артиллериста. — Он нас засек.

Теперь все дело в том, каким снарядом накроет…

С той минуты, как оборвалась связь и Лазарев и Усов перестали управлять боем, они как бы перешли в новое состояние, мало чем отличавшее их от Володи.

Володя уже не чувствовал себя под их защитой, ибо сами они были беззащитны перед этим методическим огнем, похожим на расстрел.

"Сейчас снаряд ударит меня по голове, и я перестану существовать. Удар будет такой силы, что смерть будет мгновенной. Я даже не успею почувствовать боли. Вот когда я с точностью установил, что думает человек перед смертью. Но я уже не смогу написать об этом…"

Он вспомнил всех, кто говорил: "Он еще напишет!" Кто защищал его, когда о нем говорили, что он не знает жизни. Вот он узнал ее. Но есть, видимо, предел пытливости^ Он пренебрег им!

Он вспомнил Зину. Вспомнил, что писал о ней в дневнике.

Мысль о книге соединилась с ней. Она была как бы его совестью, мерилом требовательности, вкуса. Он наконец приблизился к тому, чтобы поведать людям то, что и она оценит. Но какой ценой!

Так думал Володя, ежеминутно жмурясь, мысленно прощаясь с жизнью, но всякий раз, к своему удивлению, обнаруживал, что он еще жив.

— А жаль, комбат, — послышался ему голос Усова, — не довоевали!

— Точно! — сказал Лазарев.

— Извини, брат! Выручал, а теперь сам видишь…

— Вижу! — сказал Лазарев. — Прости и ты… Мыслимое ли это дело колесами меня сопровождать, когда он видишь как на меня взъелся!

— Да, брат! — вздохнул Усов. — Нам бы с тобой еще один годик провоевать. А пока каждый снаряд знаешь что?

— Чувствую! — сказал Лазарев.

— Чувствуешь, да не так. Я вот как это почувствовал. Ехал на фронт через Москву. Дай, думаю, схожу к начальнику артиллерийского управления. Я у него служил. Авось, думаю, по старой-то дружбе он мне снарядов подкинет, чтобы я мог их в запасе держать и в то время, как у других выйдут, сверх нормы расходовать…

— Так, так! — живо заинтересовался Лазарев.

— Ну вот, вхожу: начальник сидит, чай пьет с леденцами.

"Что ж, говорит, можно! Пойдем!"

Сели в машину. Он и говорит: "Я должен тебя предупредить, что сам я снаряды не делаю. Я только заказчик. Делает рабочий класс. Кадровые мастера и… наши с тобой сестры, матери, дети.

Ты им только скажи, что тебе мало, — они поднажмут".

Он это сказал, и я понял его. Только советский человек мог так, по-советски, меня отстегать… "Не надо, говорю, товарищ генерал, ни одного снаряда сверх вашей разверстки… Грех попутал! Простите!" "Прощаю, говорит, и если придется к случаю, скажи там своим артиллеристам. Да и пехотинцам скажи… что такое советский снаряд".

— Точно! — вздохнул Лазарев. — Я сам сиротой был. Слепца водил… Потом в Красную Армию вступил как полковой воспитанник. Матери письмо написал: "Дорогая мама, я, слава богу, большевик!.." Меня с тех пор в деревне так и прозвали: "Слава богу большевик…"

Пока происходил этот разговор, свершилось чудо. Выпустив более сорока снарядов, немцы прекратили огонь.

Володя вышел из укрытия. Земля вокруг была вся изрыта.

В одной из самых больших воронок лежали раненые.

На видном месте сидел Брагин Иван. Одна нога у него была в шине. Рядом с ним с перевязанной головой сидел Ступышев.

Тут же была Люся.

Раненые продолжали прибывать. После того как огонь прекратился, кто как мог добирался сюда.

Показались еще два солдата с носилками — пожилой и молодой, пожилой был с петлицами старшины. На носилках лежал командир роты Кавешников. Люся подошла к нему. Кавешников слабо отстранил ее, сказав: