Товарищ комбат

До вражеских окопов оставалось менее трехсот метров, но преодолеть их было очень трудно. Противник оказывал ожесточенное сопротивление, фланкирующим огнем прижимал к земле нашу пехоту. С воем на поле стали рваться снаряды и мины. Белый снег покрылся копотью. Командиры рот по телефону передавали координаты огневых точек, мешающих их продвижению. Губкин, оставаясь на открытой местности, уточнял задачи артиллерийскому дивизиону, минометной и пулеметной ротам.

Замполит капитан Щипан волновался, видя безрассудную храбрость комбата. Незадолго до этого на его глазах был тяжело ранен капитан Мельниченко, и теперь он переживал за Губкина.

— Георгий Никитович, лучше бы вам расположиться вон в той воронке. Хотя бы временно, пока отдаете распоряжения. — Щипан показал в сторону углубления, зияющего в снегу, запорошенном черной гарью.

— Не до укрытий, замполит, роты вперед пошли, и нам надо продвигаться за ними, — улыбнулся Губкин.

Воронку так никто и не занял. Роты продвинулись вперед, и комбат последовал за ними. Вместе с ним зашагал радист, у которого на спине висела радиостанция с длинной болтающейся антенной для связи с полком. Чуть позади шел связист с катушкой за спиной, разматывая телефонный провод. Все они двигались на виду у противника. Снаряды рвались впереди и позади, слева и справа. Один из них полыхнул совсем рядом, и Губкин упал: осколок угодил ему в бедро. Подбежавший санинструктор разрезал брюки, перебинтовал ногу. Комбат в горячке не сразу почувствовал, насколько тяжелой оказалась рана. Он подумал лишь о том, как много сил вложено в это наступление, и потерял сознание.

К матери солдата беда пришла не одна. За похоронкой на мужа вскоре последовала другая, на сына. Вдова Кузнецова еще не могла опомниться от страшных потрясений, и вот в это тяжелое для нее время она получила от командира письмо с подробностями геройской гибели сына. Строки, согретые теплом и заботой о матери солдата, доставили ей облегчение. Весточке из самой гущи войны и несчастья она была признательна. И опять взяла лежавшее на столе письмо, принялась перечитывать. И почему-то в голове ее пронеслись мысли, что командира, написавшего письмо, уже нет в живых или, может быть, он повел своих солдат на страшный бой и сам на краю гибели, раненный, истекает кровью. А где-то, наверное, в отчаянии рыдает его мать, думала она. И вот этот самый человек нашел все же время написать ей, матери солдата, искренние, теплые строчки.

…Санитары помогли Образцову положить раненого комбата на носилки, связанные поясными ремнями из двух жердей; тот застонал и чуть приоткрыл глаза. Ординарец впервые увидел искаженное болью и страданием лицо Губкина. Опасаясь за жизнь комбата, он заспешил в тыл к медпункту.

Губкин очнулся от грохота разорвавшегося снаряда. Ярость и отчаяние заклокотали в нем, переворачивая душу. Он еще никогда не чувствовал себя так плохо, как сейчас. Что-то сдавило голову, все закружилось и смешалось, и не столько от боли, сколько от тяжести долга и ответственности за судьбу батальона. И он настойчиво потребовал нести его обратно, в расположение роты Зайцева. Усталые бойцы, проваливаясь по колено в снегу, понесли носилки назад к линии фронта.

Навстречу им попались бойцы четвертой роты. Отступая, они наткнулись на носилки с Губкиным.

— Вы что же это удираете, паникеры? Приказываю занять оставленные позиции! — попытался скомандовать как можно громче Георгий, но боль перехватила дыхание.

Солдаты поняли все, что не досказал комбат, и повернули обратно. Санитары занесли носилки с Губкиным в воронку, развороченную взрывом снаряда тяжелой гаубицы, совсем близко от наблюдательного пункта командира роты Зайцева.

Одного связного Губкин тут же направил за начальником штаба батальона, другого за замполитом. Вскоре к нему подошли старший лейтенант Селезнев, исполнявший обязанности командира приданного артиллерийского дивизиона, начальник штаба старший лейтенант Кудрявцев и замполит капитан Щипан. Губкин, лежа на носилках, отдавал приказания через Кудрявцева. Только взгляда своего замполита Георгий старался избегать. Перед ним он чувствовал себя виноватым в том, что не прислушался к его предостережениям.

Вскоре перед фронтом батальона боевая обстановка стабилизировалась. И Губкина теперь уже беспокоили не столько раны, сколько судьба сына и дочурки. Последнее время они часто снились ему.

Семейное счастье его оказалось ложной мечтой. Скрывать свою душевную боль становилось невмоготу, и он решил поделиться своими неурядицами с замполитом.

Капитан Щипан и сам замечал, что Губкин больше страдает не от осколочной раны, а от чего-то другого, часто задумывается, вздыхает. И он сказал комбату:

— Ну-ка, выкладывай свою боль, Георгий Никитович, может, чем помогу.

— Чем ты можешь помочь, Илья Иванович? — грустно усмехнулся Губкин. — Беда, как говорят, не ходит одна. Ранили меня не только в ногу, но и в душу: моя жена недавно сообщила мне, что вышла замуж за другого.