Товарищ Ленин

…Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»…
..Под распарившимся Парижем
Ленин
режется
в городки!

Раз! — распахнута рубашка,

раз! — прищуривался глаз,
раз! — и чурки вверх тормашками
(жалко, что не видит Саша!). —
Рраз!

Рас-печатывалнсь «письма»,

раз-летясь до облаков, —
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз! — по тюрьмам, по двуглавым —

ого-го! — Революция играла
озорно и широко!

Раз! — врезалась бита белая,

как авроровский фугас —
так что вдребезги империи,
церкви, будущие берии —

Раз!

Ну, играл! Таких оттягивал

«паровозов»! Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!

Раз!..

…а где-то в начале века

человек, сощуривши веки,
«Не играл давно», — говорит.
И лицо у него горит.

А. ВОЗНЕСЕНСКИЙ.

Из поэмы «Лонжюмо»

МАТЬ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА

Давно, когда мы еще были там, за границей, эмигрантами, когда еще не верилось, что грянет революция, мы часто, собираясь вместе, расспрашивали друг друга о матери Владимира Ильича.

Скудны и отрывисты были эти сведения, но мы знали, что она там, далеко, трепетно переживает все за своего сына: ведь один, старший, уже погиб от руки палача в горделивом и самоотверженном единоборстве с царизмом. Что должна была она думать и чувствовать, когда и этот, второй, ее любимец, пошел твердой поступью по стезе неуклонной борьбы не только с царизмом, но и со всеми угнетателями человеческого рода?

Тогда — один на один.

Ныне — класс против класса. Партия против могущественной организации дворян, попов, военщины, чиновников и помещиков.

Изо дня в день, из ночи в ночь, из месяца в месяц, из года в год — все тревоги, все страдания.

И вот грянула революция 1905 года.

Владимир Ильич, конечно, один из первых нелегально приехал в Россию. Легализовался, прописал паспорт и через два дня опять в подполье… Такова была свобода тех дней, что открыто жить Владимиру Ильичу было трудно, и он, конечно, должен был, опять перейдя на нелегальное положение, вскоре уехать из Петербурга.

* * *

Мария Александровна, мать его, осталась без сына, только несколько дней повидав Владимира Ильича — в дни октябрьских «свобод» 1905 года. Владимир Ильич вскоре уехал в ближнюю Финляндию, а потом должен был оттуда эмигрировать за границу.

Началось время ужасной реакции. Взбесившиеся чиновники охранного отделения рыскали повсюду, производя разгромы, обыски, уничтожая все остатки революционных организаций. Тюрьмы наполнялись арестованными. Эшелонами отправляли политических в ссылку на поселение, в каторжные работы… Опять набились битком Московский, Орловский, Харьковский централы. Опять наполнилась Петропавловская крепость. Опять заселились шлиссельбургские одиночки. Разгул темных сил озверелого царского, теперь «конституционного», правительства был ужасен. Вести нашу партийную работу было крайне трудно. Встречаться друг с другом было нелегко, ибо никто никогда не знал, что и как будет дальше, когда придут к нему нежеланные гости, и можно было нарваться на засаду.

Всегда тянуло пойти туда, к Елизаровым, где жила и мать Владимира Ильича у своей замужней дочери Анны Ильиничны. Всегда хотелось посмотреть на них, поговорить с ними и узнать, хоть что-нибудь узнать о Владимире Ильиче. И мы приходили туда. Приветливая Мария Александровна поила нас чаем, чутко прислушивалась к нашим разговорам и стремилась сейчас же и нас расспросить, нет ли каких сведений о Володе, не приехал ли кто оттуда, не было ли писем. И все с величайшим вниманием и любовью старались сказать ей все, что знали мы о ее любимом сыне, который для всех нас был любимейшим товарищем и вождем партии, а для нее, для матери, конечно, Володей прежде всего.

И, наслушавшись и наговорившись, она, маленькая, худенькая, вся светившаяся глубокой добротой и печалью, тихо подходила к роялю, открывала его и, как бы уносясь далеко-далеко в своих думах, начинала играть, хорошо играть, печальные тихие мелодии, так гармонирующие со всем ее настроением.

Душу всегда надрывали мне эти звуки, плавно бежавшие из-под старческих рук бледной, исстрадавшейся Марии Александровны. Мысли всегда в это время уносили меня к злым и суровым восьмидесятым годам, к казематам Шлиссельбурга, где погиб от руки палача тот, память о котором, как мне казалось, исторгала из сердца матери эти печальные трогательные напевы, эти мягкие мелодичные звуки.