Товарищ пехота

— Возьмем, к примеру, такой случай, — продолжал Романцов. — К нам во взвод приходит новый боец. Комсомолец? Да, комсомолец. А в чем же проявляется его комсомольская натура? Он умеет первым выстрелом поразить на триста метров движущуюся мишень? Нет! Он умеет бросить на пятьдесят метров гранату? Тоже нет! А пробежать восемь километров с полной выкладкой? А спокойно прожить неделю без табака и никому не жаловаться? Нет, нет, нет! Он даже не думал об этом, он аккуратно платил членские взносы…

Я не предлагаю на собраниях учиться метко стрелять. Для этого есть командиры взводов и отделений. Я думаю, что надо говорить о воспитании в комсомольцах военного характера. Это будет полезнее! Надо начинать с мелочей… Мы живем с вами в суровое и неповторимое время. Я говорю так, хотя знаю — враг стоит на Волге и на Кавказе, а Ленинград уже год в кольце блокады… Но пусть эти неудачи не опечалят, а ожесточат наши молодые сердца. Будем учиться мужеству у того неизвестного ополченца, который написал на срезе сосны в Таменготском лесу, где сейчас наше боевое охранение: «Здесь остановили немцев воины ленинградского ополчения. Умрем, но отсюда не уйдем! Ленинград был, будет и навсегда останется русским!» И дата: «16 сентября 1941 года».

После собрания Романцов зашел к своему приятелю, технику-интенданту 2 ранга Сухареву.

У Романцова в дивизии было много приятелей. Он обладал каким-то особым умением дружить с людьми.

Только Подопригора относился подозрительно к этому свойству Романцова. Однажды он при Курослепове сказал бойцам:

— Ласковый теленок двух маток сосет! Сережка Романцов любит лишь одного себя. Уж я-то знаю!..

Бойцы удивились, что на этот раз Иван Потапович не заступился за своего друга…

Романцов и Сухарев пили крепкий, черный, густой, как деготь, чай. Приятно возбужденный, Романцов шумно и напористо доказывал, что Анисимов, если он хочет иметь авторитет у комсомольцев, должен непременно пойти в засаду и убить фашиста.

— Он близорукий! Честное слово, близорукий! — с виноватым видом говорил Сухарев, высоко подняв реденькие брови, отчего на его лице появилось унылое выражение.

— Не надо быть комсоргом полка!

— Тебя назначить?

— Может быть, и меня. Или тебя. Все знают, что ты хотя интендант и жулик, но…

— Ну, ну… — сердито замычал Сухарев.

— Жулик, но все же убил шесть фашистов. Знаешь, кому надо было бы быть комсоргом? Курослепову.

— Старик!

— Лет, он не старик, он моложе тебя! — вскричал запальчиво Романцов. — В нем есть мудрость жизни! Он был бы отцом комсомольцев, умным, всепонимающим отцом…

— Он и так отец, если коммунист! — сказал Сухарев.

Романцов осекся. Он и на самом деле иронически относился к интенданту, считая, что снабжать полк шароварами, гимнастерками, портянками — утомительное, но не требующее большого ума дело. Мысль Сухарева была правильная. Тут ничего не поделаешь. Сухарев был прав.

— Все же во время войны не надо устраивать собраний, — вяло сказал Романцов, отодвигая чашку.

— Нет, нет, в этом ты перегибаешь палку, — вытирая полотенцем пот со лба, ответил Сухарев. — Без собраний не обойтись. И Анисимов отличнейший человек!

— Значит, надо устраивать собрания волнующие, как беседа у костра ночью перед боем! Как чтение книг Николая Островского!

Романцов снова оживился и упрямо вскинул светловолосую голову.

— Ты сегодня хорошо говорил, — почему-то торопливо сказал Сухарев.

— А ты откуда знаешь? Тебя и на собрании не было!

— Мне рассказывали… А вот догадайся, почему Анисимов тебе не возражал в заключительном слове!

— Ничего не придумал, — самодовольно усмехнулся Романцов.

— Нет! — Сухарев перегнулся через стол. — Ему не велел полковник. Полковник сказал: «Пусть комсомольцы подумают о его словах, поспорят и с ним и друг с другом, сами поймут, в чем он ошибался, а в чем был прав. А вы — это Анисимову — сделайте толковый доклад «Ленин о комсомоле». Чтобы Романцов не открывал уже открытую до него Америку!»

Все это Сухарев сообщил Романцову таинственным шепотом, для чего-то оглядываясь на открытую дверь.

Настроение у Романцова испортилось. Он рассеянно пробормотал несколько прощальных слов и вышел из душной землянки под темнеющее небо. Сначала он хотел идти по шоссе, потом у землянки начштаба полка свернул к парку.

Здесь его окликнул писарь Корж:

— Где ты пропадал? Тебя искали.

— Зачем?

— Фотограф приходил из фронтовой газеты. Хотел тебя «щелкнуть»!

— А ты не мог зайти к Сухареву? — сердито спросил Романцов.

— Я и не знал. Он ушел в дивизию.

— Давно?

— Минут десять.

— Догоню!

И Романцов побежал по парку, легко отталкиваясь от земли сильными ногами и стараясь правильно дышать: раз-два (вдох), раз-два (выдох), раз-два (вдох), раз-два (выдох).

За деревьями было видно багровое солнце, медленно опускающееся за горизонт. Песчаная дорожка, как желтый ручей, лениво текла среди кустарника. На полянках цвел вереск.

«Осень, — подумал Романцов. — Цветение вереска означает начало осени».

Он не застал фотокорреспондента в политотделе дивизии: тот ушел к морякам в Ораниенбаум. Да и поздно уже было, темнело. Он зря бежал три километра по парку.