Товарищ пехота

— Ты все прежний, — сказал Вербицкий, опускаясь на сколоченную из жидких досок скамейку. — Как тихо у тебя, — добавил он укоризненно.

— Дождь, — объяснил Эльяшев.

Они долго беседовали по различным служебным вопросам.

Дверь скрипнула, в землянку неторопливо вошел командир второй роты Чужко, за ним — командир взвода, бывший студент университета, ученик Вербицкого, лейтенант Семенов.

Связной принес в жестяном чайнике кипяток.

Отсветы жарко горящей печки радужными бликами играли на стенах. В землянке было теперь уютно в том смысле, в котором понимают уют солдаты на войне.

— Виктор Петрович, хотел я спросить, — сказал лейтенант Семенов, — еще до войны я читал вашу статью… Все же мне непонятны ваши слова о национальном характере Петербурга как города.

Вербицкий отодвинул от себя кружку с чаем. Оживленно, громко, с радостной улыбкой он возбужденно заговорил:

— Земля-то, Семенов, на приневских берегах — наша родная, русская! Ведь здесь Александр Невский воевал против шведов. Сюда, к берегам русской Балтики, вел полки Иван Грозный. Да, над Невою развевались иностранные стяги, но это была интервенция чистейшего типа. Петр Великий шел по проторенным военным дорогам не завоевывать, а освобождать!

— Позвольте, позвольте… — сказал Чужко, протягивая Вербицкому зажженную спичку.

— Вы говорите об архитектуре? — сказал Виктор Петрович, с наслаждением закуривая. И, заметив удивление в глазах Семенова, он позволил себе самоуверенно усмехнуться. — Я угадал. Действительно, в Петербурге не было златоглавых церквей и боярских теремов, как в Москве, Суздале, Костроме. Но национальные формы архитектуры — формы! — меняются. Адмиралтейство, или Меншиковский дворец, или университет — глубоко национальные, русские здания. Если вы были в Угличе, или в Костроме, или в любом древнерусском городе, то могли заметить в старинных соборах так называемую «мягкую лепку». Арки, колонны, наличники окон словно из чистого воска вылеплены. В них нет резких граней, сухости, прямолинейности… Сразу чувствуешь, что у русского зодчего была добрая душа и он хотел своим мастерством порадовать людей! Я думаю, что эта особенность русской архитектуры отчетливо выражена и в наиболее величественных зданиях Ленинграда… А ведь вспомните, что Петр строил еще деревянный Петербург, который ныне уже не сохранился. Ясно, что тот город был еще более национальным по облику, я бы сказал, еще более русским…

Уже давно у печки сидел рядовой Николаев и делал вид, что целиком поглощен подкладыванием дров, а на самом-то деле внимательно, полуоткрыв рот, слушал Вербицкого.

Лицо Виктора Петровича от оживления помолодело, и Эльяшев почувствовал неотразимое очарование какой-то особенной, мужественной и умной его красоты.

Лишь вчера командир батальона капитан Ванников рассказал Эльяшеву, что жена и дочь Виктора Петровича погибли в Ленинграде от вражеской бомбы. И теперь уважение к благородной молчаливости Вербицкого, жалость, сочувствие — все это заставляло Эльяшева думать, что его личные неурядицы то с авиационной школой, то с кавалерией сущие пустяки по сравнению с горем Виктора Петровича.

И все же Эльяшеву было не по себе. Когда Виктор Петрович начинал говорить с офицерами об архитектуре или истории, Эльяшев болезненно чувствовал, как скудны его познания. Конечно, он мог бы себя утешать тем, что Вербицкий старше его на двенадцать лет… Жалкие отговорки! И в двадцать три года Виктор Петрович был образованнее Эльяшева. В глубине души Эльяшев опасался, что Виктор Петрович презирает его за невежество. Эта мысль мучила и угнетала Ивана Поликарповича.

Задумавшись, он не заметил, что Семенов и Чужко ушли: им надо было вернуться в свои подразделения.

Вечерело. Папироска Вербицкого краснела в сумерках.

— Огня! — крикнул Эльяшев почему-то весьма сердито.

— Не нужно, — остановил его Виктор Петрович, — я хотел поговорить с тобою, Ваня. Почему на участке твоей роты затишье?

— Дождь, — угрюмо проворчал Эльяшев.

— Нет, нет, — уверенно сказал Вербицкий, — есть иная причина: ты увлекся инженерными работами, ты строишь отличные дзоты и траншеи. Справедливо тебя похвалили за это в армейской газете. Но ведь надо истреблять врагов! Надо воевать! — наставительно, сурово заявил он. — Воевать!

«Как ленивого ученика, отчитывает, — раздраженно подумал Эльяшев. — Магистр изящных искусств!»

— Мне, Виктор, не разорваться! Я всего месяц ротой командую. Тебе легче, ты в штабе — бумаги, донесения…

— Ах, оставь, — сморщился Вербицкий, — я прихожу к тебе в пятый раз и вижу: Николаев, знаменитый снайпер, он сорок восемь фашистов истребил, занимается ремонтом сапог… Мне стыдно! Что ж из того, что Николаев до войны был сапожником? Ты знаешь, как он «на дымок» поймал немецкого снайпера? Поймал и уничтожил! Не знаешь? Почему же я, «штабная крыса», знаю? Вероятно, не только потому, что я излишне любознателен. Я думаю, тревожусь о судьбе твоего солдата! А почему ты не думаешь?

Эльяшев почувствовал, что Виктор Петрович иронически улыбается, и рассвирепел: