Товарищ пехота

Теперь Пахомов окончательно раскис, зато к обеденному столу прикипел плотно: управлялся и со щами, и с ухою, и с жареной рыбой, и с пшенной кашей, да так люто, что тетя Клава в растерянности вздрагивала, а Устинья Ивановна с удовлетворением крякала.

«Веду растительный образ жизни», — посмеивался над собою Пахомов.

На него напала бесконечная болтливость, и вечерами он терзал Устиныо Ивановну:

— Пойми, царь, царь Николашка, дурак из дураков, но не пустил немцев к Киеву и Минску. Сашка Керенский, тоже дуролом, сдал Ригу со злым умыслом. В начале восемнадцатого года регулярной армии не существовало, но на вашей же Псковщине немцев остановили отряды питерских рабочих, красногвардейцев… А сегодня немцы у Ленинграда, Москвы, на Дону, в Крыму. Когда ж такое было в истории России?!

— Кутузов, однако, впустил французов в Москву, — трезво напомнила Устинья Ивановна.

— То Наполеон!.. А с пами воюет ефрейтор!

Когда Устинья Ивановна задумывалась, то в лице ее прорезались твердые холодные черты каменной скифской бабы.

И сейчас она думала долго, сосредоточенно.

— Время свое покажет…

Преподаватель истории с любопытством посмотрел на фельдшерицу.

— Это ты к чему?

— А к тому, что на близком расстоянии пропорции путаются. Может, внуки наши прочтут историю без прикрас и узнают, где право, где лево.

— А пока, значит, в полоне сидеть? — с горечью сказал Пахомов.

— Хочется, так сиди! — зло фыркнула Устинья Ивановна и быстро ушла…

Ежевечерне Пахомов нашептывал ей с беспросветным унынием:

— Какая была держава, какая армия!

— А мы с тобою теперь и держава, и армия, — сказала Устинья Ивановна, и были слова эти самой твердой чеканки.

Но Пахомов предпочитал слушать не ее — себя.

— Русь в татаро-монгольском полоне была, теперь в немецкий угодила…

— Э! — хмыкнула Устинья Ивановна. — «Сдюжим!», как сказал недавно по радио граф Алексей Николаевич Толстой.

— Где ж это тебе довелось слушать по радио Алексея Николаевича? — прищурился Пахомов.

Не смутившись, Устинья Ивановна пошутила:

— Край у нас лесисто-болотистый. «Там чудеса: там леший бродит, русалка на ветвях сидит…» В чащобе леший ухает.

— Сдюжим? — спросил себя Пахомов. — Нет? — Ему было не легко сказать, но он сказал: — Нет! В полоне… Без армии уже не подняться.

Откинувшись плечами на стенку клети, да так, что доски захрустели, Устинья Ивановна расхохоталась.

— Это я в полон пойду? Я?.. Дудки! Помню, мать моя на четвертом десятке взялась за грамоту, осенним вечером при лучине открыла букварь и прочитала вслух по слогам: «Мы не рабы… Рабы не мы». Вот и запали вещие слова с того вечера в душу, а было мне тогда шесть годков. Ха! На плаху взойду! — гневно добавила она.

— Однако…

— А чего «однако»? — Устинья Ивановна быстро вскипала и так же моментально отходила. — Однако, что при немцах живу мирно и бабам помогаю рожать? Да? Ремесло такое… Однако, что самогон в бане варю? Грешна, люблю опрокинуть рюмку под малосольный огурец! Опять же спирта в аптечке нету, а самогон тройной перегонки горит, подлец!.. Однако, что с тобою сплю? Эх, комиссар, я ж баба румяная!..

— Эдак каждый найдет себе оправдание.

— Ты уже нашел: контузия.

— Да не в контузии дело, — с досадой возразил Пахомов, — а в том, что все рухнуло, все рассыпалось. Пепелище!.. Как это в «Слове о полку Игореве»?.. «О русская земля, уже за шеломянем еси!»

— За Шелонью еси, — подхватила Устинья Ивановна и, заметив недоумение Пахомова, объяснила: — Это у нас река Шелонь… Омутистая! В омутах водяной затаился, русалки резвятся. Колдовство! — И, потянувшись, засмеялась.

Она смеялась грубо, раздувая ноздри, но иногда как бы всхлипывала, и это всхлипывание звучало по-детски трогательно, и Пахомов умилялся, прощал Устинье Ивановне развязные, какие-то судорожные манеры, властный тон, матерщину, какой она не раз при нем потчевала не только пациентов, но и тетю Клаву.

— И ты русалка? — улыбнулся Пахомов.

— Я ведьма, — серьезно ответила Устинья Ивановна.

Как-то за вечерним чаепитием, сидя у самовара, Устинья Ивановна взглянула в окно и с досадой поморщилась:

— Ну-у, полицай пожаловал. Черт несет!

По тропинке от озера к дому ехал верхоконный.

— Кузьма Зуйков! Была я народным заседателем в суде, схлопотала ему три года за злостное хулиганство.

— Теперь он припомнит тебе эти три года, — сказал Пахомов.

— Самогоном откуплюсь, — успокоила его Устинья Ивановна и в самом деле попросила тетю Клаву принести с погреба бутыль.

У пышноусого Кузьмы был обиженный вид, словно он забыл, что приглашен в воскресенье на именинный пирог, и плотно пообедал дома.

Поздоровался он с Пахомовым без удивления, — конечно, знал, что Устинья Ивановна взяла в дом мужчину.

— Ну, что там, в райцентре? — спросила хозяйка.

Полицай выпил, пососал усы.

— Обстановка проясняется. Библиотеку закрыли, а книги — в костер! Дом культуры закрыли. Сельскохозяйственное училище эдаким же манером.

— Не ценили Советскую власть! — вырвалось у Пахомова.

— Не за что было ее ценить, — вольно усмехнулась Устинья Ивановна и предложила гостю очередную стопку самогона.