Товарищ ребёнок и взрослые люди

Очень даже странно — почему мама слушалась этого противного дядьку и оставила меня одну грустить в спальне? Похоже, дело было серьёзное: надо было становиться хорошим ребёнком, чего бы это ни стоило.

Да и кому охота быть плохим ребёнком? Но никак не мне: ведь я всё время стараюсь делать всё хорошее, и в голову мне приходят только хорошие намерения — но, как назло, половина моих стараний пропадает зря.

Одно из моих утренних плохих дел было видно всем: дверь из большой комнаты в кухню, которую я всю разрисовала принцессами. Делала я это химическими карандашами, чтобы было красиво, но поверхность двери была не такой гладкой, как казалось с виду, а корявой, и мои принцессы получилось, как пещерные буки. А когда я попыталась смыть их тряпкой для мытья посуды, получилось ещё хуже… Дверь выглядела так, словно в неё кидали бутылки с чернилами и роосаманну[1]. Ясное дело, мама рассердилась и бранила меня очень долго. Она сказала, что от моего рисования дверь выглядит как вход в свинарник, и это было обидно. Разве свиньи могут рисовать химическими карандашами? Ещё больше мама рассердилась, когда увидела, что Сирка и Туям, расшалившись в спальне, опрокинули стулья и жутко измяли покрывало на маминой-папиной кровати. Я совсем забыла, что во время течки их нельзя пускать в комнату, да и кто мог подумать, что маленький Туям с его кривыми ножками сможет вспрыгнуть на кровать!

— Ну, будем надеяться, что время подрастания таксы и гончей тоже что-нибудь значит, — сказала мама как бы себе под нос, но по её лицу было видно, что и о двери, и о собачьей свадьбе разговор в нашей семье ещё впереди.

Но не тут-то было! С приходом вооружённых дядек мама совсем забыла и про лилово-пёструю дверь, и про собачью свадьбу.

На ночной тумбочке лежала стопка книжек, которые мне читали перед сном, и коробки с кубиками. С кубиками было очень интересно играть до тех пор, пока мне не стало ясно, как их складывать. Поначалу случалось так, что к шее курицы приставлена собачья голова, а у коровы сзади оказывался конский хвост. Когда мне впервые удалось совсем самостоятельно собрать собаку с большой головой, у меня было победное чувство — здорово быть примерным ребёнком!

Вскоре выяснилось, что если кубики переворачивать рядами, можно составить новую картинку быстрее, чем до этого, — и опять это было приятное открытие. Но сколько можно составлять одни и те же картинки… У деревенских тёть можно было заслужить похвалу за быстрое составление картинки из кубиков, но моё внутреннее чувство подсказывало, что дядьке в скрипучем чёрном пальто не жарко и не холодно от моего умения составлять картинки коровы или петуха. Надо было каким-то другим образом дать ему знать, что меня не называют «отродье», а «наша певчая птичка», «маленький философ», «наша радость» или «удивительно сообразительный ребёнок». Правда, довольно часто и «плохой ребёнок», но совсем другим тоном, чем это — «отродье»! Я сидела на маминой-папиной кровати, болтала ногами и думала, что бы такое сделать.

Из соседней комнаты доносился шум разговора: чужой дядька говорил громко и зло, а мама отвечала ему спокойно, только, пожалуй, чуть более высоким голосом, чем обычно… у мамы — сопрано, и она может петь таким тонким голосом, что мурашки бегут по спине! Мне никогда не удавалось извлечь из горла такие высокие звуки.

Ага! Пением и можно дать знать этому дядьке, обозвавшему меня отродьем, что в этом доме живёт маленькая певчая птичка, а не отродье! Пение было таким делом, которым всегда можно было улучшить настроение взрослых, и песен я знала много — правда, не целиком от начала до конца, но начало всех маминых песен я помнила. И первым делом я запела:

Где мой сад в весеннем уборе,
Где моя любимая яблоня в цвету?
Я чувствую, друг мой,
Меня ты ждёшь
В этот весенний прекрасный месяц!

Это была такая красивая и грустная песня, что настроение делалось печальным. Папины песни были гораздо веселей. Например, эта:

Шампанское я пил, как воду,
на коленях у меня сидела Маргаретта…

Или другая:

У нас пыхтел однажды самовар, ты помнишь ли, моя красотка?
Ната-аша, Ната-аша, судьба унесла тебя вдаль!

Слово «Ната-аша» нравилось мне больше всего, и я с удовольствием пела во весь голос.

Но вдруг дверь распахнулась, да так, что дверная ручка ударилась о стену, и дядька в чёрном пальто бросился ко мне. Он схватил меня за плечи и стал трясти так сильно, что у меня потекло и из глаз, и из носа.