Товарищ Теннесси

Эта выходка была последней. Реддог и Песчаная Коса единодушно ополчились на грабителя больших дорог. Теннесси травили почти таким же способом, как его прототип — медведя. Когда собаки сдвинулись теснее вокруг него, он сделал отчаянный прыжок через Косу, выстрелил в толпу перед Аркадой и бросился в Гризли-Кенен; но в этой последней крайности ему вдруг перерезал дорогу небольшой человек на серой лошади. Они с минуту поглядели друг на друга в молчании. Оба были бесстрашны, независимы, полны самообладания; оба — типы той цивилизации, которая в семнадцатом веке была бы возвышена до геройства, а в девятнадцатом считается признаком бесстыдства.

— Какие карты у вас на руках? — спросил спокойно Теннесси.

— Два валета и туз, — отвечал человек на серой лошади, также спокойно и показывая два револьвера и нож.

— Значит, я покрыт, — отвечал Теннесси и с этой эпиграммой шуллера бросил бесполезный пистолет и поехал назад со своим победителем.

Была теплая ночь. Прохладный ветер, обыкновенно поднимающийся из-за гор с заходом солнца, избавил на этот вечер Песчаную Косу от своего присутствия. Маленький поселок был полон теплых смолистых испарений, а гниющие морские выброски на отмели испускали из себя смертоносные миазмы. Лихорадка дня все еще наполняла поселок. По берегу неугомонно мелькали огни, на черном фоне елей окна старого чердака над конторой экспрессов выступали поразительно ярко, и сквозь открытые рамы праздношатавшиеся внизу различали очертания тех, кто решал судьбу Теннесси. А над всем этим, на темном небосклоне резко обрисовывалась Сьерра, спокойная и бесстрастная, увенчанная далекими, бесстрастными звездами.

Процесс Теннесси был веден настолько правильно, сколько было возможно при судье и присяжных, чувствовавших себя до некоторой степени обязанными загладить приговором предшествовавшие неправильности ареста и обвинения. Законы Песчаной Косы были непреклонны, но не мстительны. Раздражение и личные чувства, преобладавшие во время травли, отошли на второй план; овладев Теннесси, они были готовы терпеливо выслушать всякую защиту. В их собственных умах не было никакого сомнения, но тем не менее они готовы были предоставить подсудимому всевозможные льготы. Решив в общих чертах, что ему надлежит быть повешенным, они окружали его тем почтением, которое неотразимо вызывала его беспечная смелость. Судья был более взволнован, чем подсудимый, который, несомненно, злорадно тешился созданной им ответственностию. «Я умываю руки, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте», — было его ответом на все расспросы. Судья — поймавший его и взявший в плен — на минуту пожалел было, что не застрелил его на месте в то утро, но затем тотчас же стряхнул с себя эту человеческую слабость, как недостойную юридического ума. Тем не менее, когда стукнули в дверь и сказали, что пришел Товарищ Теннесси сообщить что-то насчет подсудимого, его впустили немедленно. Может быть, младшие из присяжных, которым процесс смертельно надоел, приветствовали его как спасение.

Он не являл в себе ничего величественного. Коротенький и плотный, с четыреугольным лицом, неестественно красным от загара, одетый в широкую, грубую куртку и панталоны, замаранные красной глиной, он показался всем ужасно смешным. Когда он остановился и опустил к своим ногам тяжелый ковровый мешок, который принес с собой, — все заметили, что материал, которым были заплатаны его панталоны, был отмечен таможенными клеймами и, следовательно, первоначально предназначался для менее почетной цели. Тем не менее он имел сосредоточенный вид; пожав руки всем бывшим в комнате, он вытер свое сериозное, взволнованное лицо красным бумажным платком, бывшим немного светлее лица, положил свою сильную руку на стол, чтобы поддержать себя, и таким образом обратился к судье:

— Я шел мимо и думал, не мешает зайти и взглянуть, как идет дело насчет Теннесси — моего товарища. Жаркая ночь! Я не запомню такой погоды у нас на Косе.

Он помолчал с минуту, но так как никто больше не вдавался в метеорологические рассуждения, он снова прибегнул к носовому платку и в течение нескольких минут прилежно натирал себе лицо.

— Вы имеете что-нибудь сообщить относительно подсудимого? — спросил наконец судья.

— Точно так, — отвечал Товарищ Теннесси со вздохом. — Я пришел как товарищ Теннесси, — знающий его вот уже четыре года, вдоль и поперек, на суше и на воде, в счастии и несчастии. Мы с ним жили каждый на свой лад, но в этом молодом человеке не было ни одного шага, которого бы я не знал. И если вы мне скажете, — откровенно, как человек человеку, — если вы у меня спросите: знаете ли вы что-нибудь о нем? — я скажу вам, положа руку на сердце, как человек человеку: что может человек знать о своем товарище?

— И это все, что вы имеете сообщить? — спросил судья нетерпеливо, чувствуя, может быть, что опасная искорка юмора начинала пробегать по суду.