Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый

За три недели я совершила прекрасную экскурсию по Пекину, императорскому и революционному, вылетела на Северо-Запад, где посетила Сиань, бывшую столицу великолепной Танской династии (618—910), и Яньань, город лачуг, подновлённый и превращённый в храм культа Мао Цзэдуна и КПК. Всюду, где я останавливалась, переводчики устраивали мне встречи с мужчинами и женщинами разных возрастов, средства к жизни которых изменились со времени революции. За несколькими памятными исключениями, эти тщательно отобранные представители нового общественного строя отреклись от привычек своего прошлого или преобразовали их в соответствии с ортодоксальной политической идеологией. Для такой, как я, воспитанной на индивидуалистической морали и привыкшей к академическому интеллектуальному брожению, их нескончаемая политическая литания была невыносимой. Мне постоянно приходилось напоминать себе, что они не просто пытаются что-то доказать мне, а, скорее, убеждают самих себя в том, что те или иные новые верования — ныне «правильные», а старые — «неправильные». При таком, в основном запрограммированном, общении дело было в разнице поколений. Богатство и откровенность воспоминаний обычно зависели от возраста и общественного положения человека. Более пожилые женщины, пережившие политические испытания эпохи основателей нынешнего строя, оказывались упрямыми и гибкими в спорах на установленные темы, особенно в упорядоченных рассказах о том, как победила революция. У некоторых было острое, даже грубоватое чувство юмора. Но революционные мандаты не позволяли почти никому отвечать на вопросы неортодоксального политического свойства. Интеллектуальные вольности любого рода между нашими обособленными классами и культурами исключались. Более молодые женщины, выросшие в сравнительно спокойной обстановке середины столетия, куда менее уверенно, нежели более старые женщины, рассказывали о пережитом и выносили суждения даже по знакомым им вопросам. Как ни парадоксально, высказывания совсем юных девушек были не по годам рассудительными и избитыми. Но их незамысловатый пересказ партийной линии давал убедительные доказательства способности их руководителей определять допустимый образ мыслей и контролировать поведение народа.

Сама простота большинства рассказов о плохом прошлом и хорошем настоящем, о чудовище Лю Шаоци (первом отвергнутом преемнике Мао) и чудесном Мао вынудила меня сказать своим сопровождающим, от которых зависел успех моей работы, что, если они хотят, чтобы иностранцы читали мои рассказы о женщинах Китая, акцент нам следует сделать на другом. Вместо того чтобы иметь дело исключительно с этими «типичными» представителями масс, заурядность которых делает их неинтересными для иностранцев, не лучше ли было бы для меня встретиться с людьми необычными (имена которых по крайней мере известны за рубежом) и показать, какой путь пройден ими?

Это предложение возымело действие: в третью неделю моего путешествия уровень интервью постепенно повысился. Возросли и трудности для обеих сторон. За полдня или полный день встреч с историками, врачами и артистами (в большинстве женщинами) я постоянно оказывалась в положении единственного оппозиционера их упорно отслаиваемой идеологической ортодоксии. Устав и испытывая жажду по интеллектуальной игре, я иногда чувствовала себя в роли адвоката дьявола (то есть ревизиониста или защитника отвергнутого Лю Шаоци) — единственное, что оставалось, чтобы противостоять той простой политической и интеллектуальной линии, которую они защищали.

Ⅱ

Вечером 11 августа мои сопровождающие, более взволнованные, чем обычно, объявили, что завтра утром Дэн Инчао (главный руководитель революционного движения женщин, жена премьера Чжоу Эньлая) и Кан Кэцин (соратница и жена Чжу Дэ, основателя Красной армии) будут говорить со мной об истоках женского движения. Такое полное совпадение основной темы моего исследования и главного в их жизни по меньшей мере взволновало меня.

Я стремительно спустилась по длинным маршам гостиничной лестницы и погрузилась в ночное тепло центральной площади Тяньаньмэнь. Там я незаметно слилась с массами людей, движение которых не прекращалось до утренней зари. После короткого сна я уже была на ногах, готовая к интервью, намеченному на девять часов в министерстве иностранных дел. С Дэн Инчао и Кан Кэцин были другие женщины-руководительницы, хотя их роль при этих двух «матриархах» революции была явно второстепенной. Хрупкая женщина лет около семидесяти, Дэн Инчао обладала блистательным остроумием и большим чувством юмора. В то утро она принялась рассуждать о кризисах прошедших пятидесяти лет, рассматривая почти неизвестный аспект — женщина в революции.

С головой, распухшей от этих волнующих экскурсов в прошлое, я возвратилась в гостиницу «Пекин», впервые испытывая сильное желание погрузиться в китайскую сиесту.

Путь мне преградила Юй Шилянь, что озадачило меня, потому что в это время дня она и другие гиды обычно дремали. Приглушенным голосом Юй сказала:

— После полудня к вам, может быть, придут молодые товарищи.

— Кто?