Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый

Она провела нас в комнату для приёмов, где мы начали беспорядочную беседу об истории и литературе; при этом каждый делал героические (или тщетные!) попытки дать критическую оценку культуре другой стороны. Разговор о мелочах шёл на литературном китайском языке (мы обе говорили на нём), но основной вопрос вечерней беседы — о её прошлой жизни, нынешней работе и взглядах по различным вопросам — излагался по-английски переводчиками, каковыми оказались Шэнь Жоюнь и Сюй Эрвэй, достойные восхищения дневные эмиссары Цзян Цин. Вот тут-то, в пылу словесной дуэли, более оживлённой и менее предсказуемой, чем любая из тех, что у меня до сих пор были в Китае, я напомнила Цзян Цин, что совсем забыла делать записи. Она заверила меня тогда, что всё записывается на магнитофонную ленту и переписчиками и что другие руководящие товарищи приведут записи в порядок, прежде чем выдать мне китайский и английский тексты[7].

Комната была обставлена в непритязательном стиле, свойственном интерьеру революционного Китая: очень большие кресла неописуемого вида, столики для закусок и кофейные столики, лёгкие деревянные стулья, принесённые для помощников и переводчиков. Ароматный чай был подан в кружках цвета морской волны с крышками (грубый вариант кружек времен Сунской династии). Место Цзян Цин ничем не отличалось от других, если не считать того, что ручка её чашки была обмотана кусочком красной пряжи, а на её столике для закусок имелась кнопка электрического звонка, прикрытая маленьким полотенцем.

Обед для десяти человек (нас и восьми помощников) был дан за круглым столом в другой просторной комнате. Меня усадили слева от Цзян Цин, а слева от меня находился Яо Вэньюань. Главным в меню было классическое блюдо — пекинская утка. Я заметила, что это моё любимое блюдо. Она знала это, сказала Цзян Цин с широкой улыбкой. Когда появились новые блюда, она поспешила показать необычные кушанья из морских моллюсков и растений, объяснить, из чего они состоят, и убедиться, что я отведала съедобных цветов. Когда принесли тонко нарезанные и изящно уложенные на блюде конечности и внутренности жареной утки, Яо Вэньюань взял палочками для еды разрезанный её язык и засунул его мне в рот. Я проглотила и поблагодарила его, воздержавшись от замечания, что никогда в жизни не ела ничего другого, так сильно напоминавшего кусок резины.

С Яо Вэньюанем я встретилась единственный раз — в тот вечер. Поскольку Цзян Цин была и хозяйкой, и основным объектом интервью, разговаривать с ней неизбежно означало повернуться спиной к нему. Но это не так стесняло, как тот факт, что он был единственным китайцем за время моей поездки, который отказался понимать мой — пусть и далёкий от совершенства — китайский язык. Когда я обратилась к нему, он в отчаянии затряс руками над головой и воззвал к переводчице: «Та шодэ шэмо! Та шодэ шэмо!» («Что она сказала! Что она сказала!»). Так как он был из Шанхая (в его разговоре ещё слышались повелительные нотки, свойственные членам непреобразованного общества этого города), моё мандаринское наречие китайского языка с американским акцентом, нормативное произношение на основе пекинского диалекта, возможно, затрудняли ему понимание. Или же у него вызвал раздражение мой отказ освоить обычный идеологический жаргон?

Молоденькие девушки убрали со стола остатки первых блюд, и более крепкие молодые женщины, к восторгу гостей, внесли на огромных подносах жареных уток цвета жжёного сахара. Они удалились за занавески, где проворно разделали птиц, отделив кожу от мяса и мясо от костей и отложив скелеты для супа, который должен был идти предпоследним блюдом. Пока шла эта работа, я сказала Яо Вэньюаню, что совсем недавно побывала в народной коммуне имени китайско-кубинской дружбы, где наблюдала полный цикл выращивания пекинских уток.

— Этих уток кормят принудительно,— уверенно сказал Яо.

— Да, и я даже сфотографировала последнюю стадию кормления, когда «специалист» всовывает в клюв утки трубку, по которой поступает пища.

— Вы тоже любите фотографировать! — заметила Цзян Цин.— Это общее у нас с вами. Я люблю фотографировать.

Затем мы обменялись мнениями о том, что хорошо фотографировать близ Пекина. Я выбирала прежде всего людей — мужчин и женщин, волнообразно двигающихся в старинном стиле «тай-цзи чуань» или поющих на рассвете в старой опере у стен дворца, отражающих звуки. Она предпочитала природу.

— Вы снимали когда-нибудь на закате облака над парком Бэйхай? — спросила она.

Я не снимала.

— Мне не удаются снимки,— продолжала она,— но один с этим видом у меня есть, и я могу дать его вам.

Затем она призналась, что в последние годы сделала непомерно большое количество снимков — около десяти тысяч. Но она уничтожила три или четыре тысячи, и от ещё большего числа предстоит избавиться, особенно от тех, что не имеют художественной или исторической ценности.

— Зачем же делать фотоснимки в столь огромном количестве?

— Просто чтобы уметь владеть собой!