Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый

Зимние облака тяжелы от снега, носятся пушинки хлопка, Почти не осталось неопавших цветов. С небес обрушиваются ледяные ветры, Но земля нежно дышит теплом. Лишь герои могут сокрушать тигров и леопардов, И отважного не испугают дикие медведи, Цветы сливы шлют привет кружащемуся снегу; Не удивительно, что мухи замерзают и гибнут.

Пока я просматривала строки Мао, она уверяла меня, что это не подлинный образец его собственноручного письма. Каллиграфия Председателя — это произведение искусства; его обычная манера письма (скоропись) великолепна и не уступает манере Ван Сичжи[13]. Если бы кто-нибудь решил, что имеет шанс заполучить подлинный образец каллиграфии Председателя, он рискнул бы жизнью, чтобы добиться этого. Она показала многочисленные образцы смелой, подчас недостаточно строгой каллиграфии Мао, висевшие на стене за нами. Возвращаясь к разговору о веере, она сообщила, что заказала мне веер, который вскоре прибудет; впрочем, я могу пока пользоваться этим. Через несколько минут она решила отдать его моей дочери.

— Как её зовут?

— Александра.

— Почему вы выбрали русское имя? — спросила она с вызовом.

Я сказала что-то о том, что русские, как и другие, заимствовали имена у греков; впрочем, её, по-видимому, это не заинтересовало.

Затем она встала, чтобы подобрать лепестки белого жасмина и миниатюрные белые цветы орхидеи с фарфоровых блюдец на столе, погрузила пальцы в чашку с водой и сбрызнула лепестки. Этим красивым ритуалом начинались все последующие вечера в её компании. Случалось, в ходе беседы она осыпала оторванными лепестками присутствующих женщин. Под ритмичные взмахи наших вееров проходили вечерние часы, и острый запах цветов, смешанный с густым ароматом сандалового дерева, обволакивал нас и проникал во все уголки комнаты.

— Как мы будем действовать? — приглашающе спросила она.

Поскольку мне больше всего хотелось выяснить, как она решит изложить дело, я сказала, что инициатива должна принадлежать ей как руководителю в вопросах культуры. И я знала, как сильно это будет отличаться от интервью какого-нибудь западного или частично подвергшегося влиянию Запада руководителя, который стал бы ожидать от меня определённого ряда вопросов, в том числе утверждающих. Более того, я уже пробыла с нею достаточно, чтобы понять, что мои интересы как американки не имеют прямого касательства, если вообще не чужды самой сокровенной динамике её жизни и революционной истории Китая.

Рассказ о её жизни длинен, мучителен и романтичен, мечтательно, словно во сне, начала она. «Но не пишите только обо мне»,— добавила она поспешно. Говоря как марксист, она рекомендовала изложить рассказ о ней на фоне революции в целом. Если принять в расчёт панораму революционного опыта, роль любой отдельной личности кажется очень малой. А её роль была прямо-таки крошечной, сказала она твёрдо.

Я должна чувствовать себя свободной и могу спорить с ней; это не повредит нашей дружбе, которая сохранится. Её единственная просьба — не искажать сказанного ею. У меня нет никакого намерения восхвалять или обвинять её, ответила я, надеясь тем самым отмежеваться от дидактики как конфуцианских, так и коммунистических историков. Моя основная цель — точно передать сказанное ею и значение её личности, что возможно лишь при непосредственной встрече. Цитируя Лу Синя, она сказала, что, хотя она будет критиковать и других, себя она будет критиковать более сурово. Никогда не нужно быть удовлетворённым самим собой. Она надеется, что моё уникальное знакомство с Китаем не сделает меня высокомерной. Какой бы выдающейся ни была жизнь человека, он должен оставаться скромным.

Она догадывается (при этом она понимающе улыбнулась), что я хочу узнать побольше о её личной жизни. По этой причине мы начнём с войны, ибо принципы ведения военных действий содержат в себе путеводную нить к жизни, которую она вела, и к динамике революции в целом. Если мне не интересно, она не будет навязывать мне военную историю. Как бы там ни было, заверила она меня, её изложение не будет сухим. Затем мы могли бы перейти к истории её личной жизни начиная с детства.

Было девять часов вечера. С последующим перерывом на ужин и переходом в другую комнату, где воздух был посвежее, она говорила непрерывно до 3:30 утра. По мере того как проходили часы, её энергия возрастала, и её, казалось, не заботило то, что слушатели обессилели и даже дремали от физического бездействия при неослабевающей жаре в условиях, когда единственной действующей силой был её монолог.