Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый

— Точно не знаю, — ответила она уклончиво.

Через несколько минут она снова показалась у двери и объявила, что, вероятно, эти «молодые товарищи» придут ко мне.

— Пожалуйста, приведите в порядок свои дела, а я закажу свежие чашки и чаю получше.

Пока я приводила в порядок бумаги и книги на столе, принесли подносы с чаем, минеральной водой и пирамидой свежих фруктов. Вернулась Юй. Её глаза сияли от возбуждения.

— Они уже идут. И кажется, их послала товарищ Цзян Цин!

Ровно в три часа у моей двери остановились две внушительного вида молодые женщины, удивительно привлекательные в суровом революционном стиле. Сюй Эрвэй и Шэнь Жоюнь пожали мне руку и представились с сердечной неофициальностью партийных работников высокого ранга. Я приветствовала их на китайском, а они ответили на отличном английском языке; произношение у них было такое, словно они происходили из британского высшего класса.

— Товарищ Цзян Цин хочет, чтобы вы имели представление о её политических идеях,— начала Шэнь.— Она дала нам указание прочитать вам краткое изложение четырёх основных речей, которые она произнесла во время культурной революции.

— Почему так спешно? — спросила я с удивлением.

— Понятия не имеем,— ответили они с улыбкой и приступили к делу.

Два с половиной часа, сделав всего один перерыв, чтобы попить из кружек сырой воды, они читали сделанный экспромтом перевод на английский язык текста длинной бессвязной речи Цзян Цин, произнесённой в феврале 1966 года на совещании, посвящённом работе в области литературы и искусства в вооружённых силах[6]. В её смелой директиве из 10 пунктов был призыв к НОАК (Народно-освободительной армии Китая) взять на себя инициативу в проведении культурной революции против пережитков и возрождения «чёрной линии 30‑х годов» (когда в Китае впервые получили расцвет пролетарское и буржуазное искусство и мировая «левая» культура) и в создании новой, революционной культуры, которая служила бы рабочим, крестьянам и солдатам.

Они дали понять мне, что моя роль — не просто покорно слушать, а усердно записывать, как это принято у коммунистов. Когда в риторических местах или при повторах моё перо переставало двигаться, одна из них или обе пристально смотрели на него до тех пор, пока я не начинала писать снова.

— Почему бы не дать мне прочитать эти тексты в оригинале, чтобы не тратить вашего времени?

— Потому что товарищ Цзян Цин дала нам указание прочитать их вам.

Я подозревала тогда (и это подтвердилось по возвращении в Америку, когда я смогла изучить записи речей Цзян Цин), что в первоначально опубликованных вариантах, большинство из которых было выпущено в Китае ограниченным тиражом, содержатся дружеские отзывы о Линь Бяо, Чэнь Бода и других вожаках культурной революции, впоследствии удалённых из рядов революционной элиты.

Так они продолжали читать, а я записывать, пока в 5:40 Юй не подала им сигнал стуком в дверь. Они немедленно подхватили свои чёрные пластиковые портфели (принадлежность должностных лиц) с не прошедшими цензуру речами Цзян Цин и быстро распрощались. Волнуясь и проявляя нетерпение, Юй сказала мне, что мне следовало бы привести всё в порядок. Но я, измученная долгим утренним пребыванием с женщинами — создательницами этого необыкновенного общественного строя — и умопомрачительной послеобеденной писаниной, сказала Юй, что вечером спокойно поужинаю, запишу свои мысли и для разнообразия лягу спать пораньше.

— Вы не сможете сделать этого,— резко сказала она.

— Почему же?

— Потому что, возможно, у товарища Цзян Цин будет время повидаться с вами этим вечером. Поэтому надо торопиться!

Через несколько минут «возможное» превратилось в «вероятное», а затем в «несомненное». О характере, месте и цели такого визита ничего не было сказано. Я силилась быть благоразумной и избавиться от прежних представлений о Цзян Цин, большей частью неприятных. Лишь однажды я видела её лично на расстоянии четырёх столов на банкете в Доме народных собраний [в помещении ВСНП], который был устроен 1 августа по случаю 45‑й годовщины создания НОАК. Она вошла размеренной деревянной походкой вместе с другими руководителями, и её усадили посередине за «высокий стол» революционных патриархов, в число которых входили Чжу Дэ и Дун Биу — тощие восьмидесятилетние старики с восковыми лицами. Одетая в серую униформу, она едва поддерживала разговор со своей блестяще одетой соседкой по столу мадам Сианук из Камбоджи, которая улыбалась и оживлённо болтала, нимало не смущаясь угрюмым выражением лица Цзян Цин. Я вспомнила также новую стрижку Цзян Цин, облачённой в мешковатую военную одежду, и её ухарскую кепку, когда она произносила горячую речь перед массами во время культурной революции Первое впечатление о ней я получила по фотографии начала 60‑х годов, от которой веяло 50‑ми годами: явно смущённая, она вымученно улыбалась перед фотокамерой.