Товарищи (сборник)

Еще и теперь волнуются страсти вокруг судьбы Григория Мелехова. Перейдя по ростепельному мартовскому льду через Дон в хутор и взяв на руки своего сына, Григорий пристально вглядывается в его черты. За Мишаткой Мелеховым будущее. Молодости его назначено совпасть с великим переломом в жизни донской деревни и, возмужав, в войне с германским фашизмом утвердить величие и благородство свободного советского народа.

Да, бурно вторгается в донские станицы и хутора весна 1930 года! «Поднятая целина» Шолохова имеет завидную для литературного произведения судьбу, став не только художественным, но и историческим документом революционного переворота в сельском хозяйстве страны. В образах большевиков Давыдова, Нагульнова, Разметнова, бедняков и середняков Майданникова, Щукаря, Любишкина, в противостоящих им фигурах кулака Островнова и бывшего есаула Половцева мы видим соотношение борющихся сил в деревне. Островновы и половцевы обречены на поражение. Однако не сразу поддавалась донская единоличная целина. И вот, как прорвавшая плотины полая вода, устремляется трудовое казачество в колхозы. Уже весной на полевом колхозном стане, после того как Давыдов подвел итоги соревнования впервые сеявших на обобществленной земле колхозников, жена спросила Кондрата Майданникова:

«— Кондрата, Давыдов тебя повеличал… Вроде бы в похвальбу. А что это такое — ударник?

Кондрат много раз слышал это слово, но объяснить его не мог. „Надо бы у Давыдова разузнать!“— с легкой досадой подумал он. Но не растолковать жене, уронить в ее глазах свое достоинство он не мог, а потому и объяснил как сумел:

— Ударник-то? Ух ты, дура-баба! Ударник-то? Кгм… это… Ну, как бы тебе понятнее объяснить? Вот, к примеру, у винтовки есть боек, каким пистонку разбивают, — его тоже самое зовут ударником. В винтовке эта штука — заглавная, без нее не стрельнешь… Так и в колхозе: ударник есть самая заглавная фигура, поняла? Ну, а зараз спи и не лезь ко мне!»

Так торжествуют новые начала и в сознании середняка Майданникова.

Но в то время, когда в деревне поднималась единоличная целина, только идущему в ногу с современностью, глубоко проникшемуся верой партии художнику дано было видеть то, что ныне стало явью. Каждый раз, когда Шолохов заговаривает о партии, в голосе его сквозит горячее:

«Отдаленная от Гремячего Лога полутора тысячами километров, живет и ночью закованная в камень Москва: тягуче-призывно ревут паровозные гудки, переборами огромной гармонии звучат автомобильные сирены, лязгают, визжат, стрегочут трамваи. А за Ленинским Мавзолеем, за Кремлевской стеной, на вышнем холодном ветру, в озаренном небе трепещет и свивается полотнище красного флага. Освещенное снизу белым накалом электрического света, оно кипуче горит, струится, как льющаяся алая кровь. Коловертью кружит вышний ветер, поворачивает на минуту тяжко обвисающий флаг, и он снова взвивается, устремляясь концом то на запад, то на восток, пылает багровым полымем восстаний, зовет на борьбу…»

* * *

Не по этой ли самой причине у Шолохова с первых же шагов его в литературе и оказалось столько врагов, уже по первому тому «Тихого Дона» почувствовавших мощь его таланта, поставившего себя на службу народу. И, конечно, это были не личные враги Шолохова, а враги новой, социалистической культуры, утверждающей себя на заре народной власти. Начисто, наглядно опрокидывающей тот навет на ее лучших представителей, что они якобы превратили всю предшествующую русскую культуру в обломки, отрицая преемственность ее лучших идей, форм, достижений. И тот, другой, навет, что сами они не способны к творческому созиданию.

Но могло ли быть и какое-нибудь более убедительное, чем «Тихий Дон», подтверждение нервущейся связи новой, социалистической культуры с лучшими культурными традициями своего народа и более веское доказательство творческих возможностей этого народа, вызванных к жизни Октябрем? Вот почему сразу и вызвал на себя такой огонь Шолохов, в котором наши недруги тотчас же безошибочно почувствовали одного из самых выдающихся созидателей социалистической культуры. Что только не измышлялось при этом!