Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности

На эту якобы существующую информационную кампанию часто ссылаются, чтобы оправдать необходимость ужесточения контроля за СМИ. В таком ключе в январе 1999 года выступал Зданович, объявивший, что период «огульного очернения»органов государственной безопасности остался в прошлом и теперь средства массовой информации и творческая интеллигенция обязаны вносить свой вклад в восстановление доверия к ним, например посредством «разумного и верного»освещения в СМИ их деятельности [649].

Ельцинская речь 1997 года ознаменовала конец ломки исторической памяти, которая шла постепенно со времен Горбачева [650]. Низвержение статуи Дзержинского стало символической кульминацией той исторической революции. Демонстранты отторгали не только советский режим, но и мифологию чекистской истории, о которой мы говорили в части I. [651]

В последние лет десять, напротив, к исторической памяти взывали совсем для других целей. Во имя исцеления российской исторической памяти, например, действовали те, кто призывал восстановить памятник Дзержинскому на Лубянке. С их точки зрения, снос его был не восстановлением исторической памяти, а преступлением против нее. Этот аргумент в числе прочих выдвигал в 2002 году мэр Москвы Юрий Лужков, предлагая восстановить статую. По словам пресс-секретаря Лужкова, это предложение отражало убежденность мэра в том, что кончилось время уничтожать прошлое и настала пора «созидать и восстанавливать — храмы, церкви и нашу историю» [652]. Журналист «Московского комсомольца» в 2002 году высказывал эту же мысль, проводя параллель между уничтожением статуи Дзержинского и разрушениями церквей и оплакивая низвержение монумента как проявление болезни нации, которую необходимо преодолеть: «Крушить символы прошлой эпохи — одна из самых дурных и устойчивых российских традиций».

Апелляция к исторической памяти стала обычной стратегией, которая используется теперь в разнообразных чекистских исторических проектах [654].

По сути, такая риторика есть присвоение главного девиза российского демократического движения, которое также призывало к восстановлению исторической памяти. Это ловкий и дерзкий ход, посредством которого чекисты стремятся предстать поборниками и хранителями исторической памяти. Между тем люди, ответственные за недолгое открытие архивов КГБ в начале 1990-х (этот акт, очевидно, был совершен с целью восстановления исторической памяти), обвиняются в том, что они разрушили наследие страны. Так, Бакатина в чекистской мемуарной литературе называют «Геростратом Лубянки» [655], «сумасшедшим, как Герострат» [656]. В этом любопытном перевоплощении период начала 1990-х с его призывами осудить и отвергнуть чекистскую историю стал именоваться «рецидивом большевистской нетерпимости» [657].

В новой интерпретации органы госбезопасности часто предстают в роли мучеников. Они не палачи Большого террора, а его жертвы. Например, в 1997 году глава УФСБ по Краснодарской области, говоря о Большом терроре, отметил: «Органы государственной безопасности не были инициаторами этих репрессий. Они выполняли чужую волю. Кроме того, более 20 тысяч чекистов разделили судьбу жертв сталинской тирании: в пропорциональном отношении мы фактически потеряли больше, чем любой другой слой нашего общества» [658].

Говорилось, что, с одной стороны, органы госбезопасности несоразмерно страдали от государства, которое действовало по модели, заложенной опричниной [659]Ивана Грозного и достигшей своей кульминации в сталинских репрессиях, с другой — были оклеветаны и непоняты собственным народом, особенно во времена Горбачева [660].

Госбезопасность как Идея

Речь Ельцина, прозвучавшая в декабре 1997 года, стала важным поворотным пунктом в истории госбезопасности еще в одном смысле. Завершая часть своего выступления, Ельцин отметил, что сегодня в органах безопасности работают «истинные патриоты», и добавил: «Эти люди работают не за славу и награды, а— не побоюсь этого слова— за идею». Тем самым Ельцин дал понять, что постсоветские органы безопасности — это не «нейтральный» государственный механизм, а, как и советские, преданы Идее. Иначе говоря, после недолгого периода неопределенности в российскую политическую жизнь и в сферу госбезопасности вернулась Идея. Представление о том, что в основе российской государственности лежит Идея, имеет давнюю историю. Так, например,

Вера Сквирская пишет: «Предполагается и ожидается, что в основе российской политики должна лежать Идея о России, о ее уникальной цивилизации… Российская государственность считается неполной и уязвимой без Идеи… Есть ощущение, что без Идеи государство и нация могут утратить свою онтологическую стабильность и легитимность» [662].