Традиция. догмат. обряд

Но есть свои искушения и у людей, всерьез принявших веру, но которые так плотно застряли в слоях православных преданий, кто никак не дошли до Евангелия. В богатстве наших преданий мы можем потерять из виду Того, к Кому они нас ведут. Об этом предупреждал митр. Антоний: “Что мне кажется еще страшнее, это то, что можно называться христианином и прожить всю жизнь, изучая глубины богословия, — и никогда не встретить Бога. Участвуя в красоте богослужения, будучи членом хора или участником служб — никогда не прорваться до реальности вещей… Вот мне всегда поражает душу наше богослужение на Страстной. Вместо креста, на котором умирает живой Человек — у нас прекрасное богослужение, которым можно умиляться, но которое стоит между грубой, жуткой трагедией и нами… В каком-то смысле красота, глубина нашего богослужения должна раскрыться, надо прорвать его, и через прорыв в нашем богослужении подвести каждого верующего к страшной и величественной тайне того, что происходит.”[218]

У. Джеймс, описывая многообразие религиозного опыта, приводит историю одного обращения: “Я увидел, что нагромоздив перед Богом мои благочестивые подвиги, посты и молитвы, я за это время ни разу не подумал искренне о Боге”[219]…

Вот православный священник: “Так легко навстречу мятущейся и кричащей от боли душе человека, живой и подвижной, выдвинуть стену закона, камень обряда и высоту отвлеченной истины, и отойти, и даже не смотреть, как будет биться душа о холодные, твердые камни. Обряд и закон удобнее, чем человек, они бесстрастны и безжизненны. Тогда нет нужды жалеть человека, уходящего от церкви, тогда незачем считать себя ответственным за этот уход, тогда можно веровать в Бога и искренне считать себя христианином, не исполняя учения Господа. И мы преклонились перед обрядом и законом; около них движется наша мысль, наша борьба. Мы чутки к обидам, которые им наносятся. К обидам же, наносимым человеку, слепы и глухи” (свящ. С. Щукин).[220] [221]

Суть церковной жизни проста: Бог Сам приходит и дает Себя в дар. Традиция помогает расслышать стук в дверь и подготовить “вечерю.” Однако одно из самых болезненных и распространенных искажений Традиции — это забвение в хлопотах по приготовлению вечери, о том, Кто должен прийти и о том, что Он желает встретить человека и его сердце, свободно тянущееся к истине, а не фарисея, гордого тем, что он исполнил некую ритуальную функцию.

Очень легко забыть о том, что обряд ведет человека к Богу, а не к своему исполнению, и что ведет он именно человека.

Только ли в силу общего закона редкости таланта в наших священниках далеко не часто встретишь искреннего и зажигающего проповедника или даже просто сочувствующего и понимающего пастыря? Или же наше молчание, столь громогласное и скандальное сегодня, в дни, когда Россия ждет слова пастырского, а слышит лишь призывы сектантов, есть следствие каких-то непреодоленных наших собственных искушений, каких-то особенностей нашей церковной жизни? Причину нельзя указать лишь в “политическом” или “культурном” климате. Здесь сказались — усиленные историческими обстоятельствами — внутренние искушения традиции.

На каждой службе человек слышит прошение, которое завершает собою каждую ектению: “Весь живот наш (всю жизнь нашу) Христу Богу предадим.” Когда я только пришел в Церковь, это церковнославянское прошение я на свой язык переводил просто: “Господи, помоги мне поступить в семинарию!” Но вот человек переступает порог семинарии. Вот позади и посвящение и монашеский постриг. И эта, главная, молитва становится все более и более непонятной уму: чего Тебе еще надо от меня, Господи? Я и так всю жизнь уже отдал Тебе, я стал церковнослужителем, я работаю только для Твоей Церкви! Что же еще могу я принести Тебе?

Те дела благочестия, которые помогали расти душе в пору ее мирской жизни, оказываются уже недостаточны. Студент, соблюдающий пост в университетской столовой, каждый раз совершает выбор и упражняет волю. Для семинариста, вкушающего постные обеды в своей столовой, пост почти теряет свое духовное значение, становясь лишь полезным физиологическим подспорьем. Молитва и Литургия становятся частями привычного и обязательного распорядка дня. Евангелие из книги жизни превращается в учебник и источник цитат…[222] В общем, именно внешнее благополучие духовной жизни может исподволь готовить внутренний обвал.

Не случайно среди монахов почти не бывает детей духовенства. Для последних Церковь и Литургия слишком привычны, радикализм Евангелия притерт. И в житиях святых не так уже часто встретишь основателя нового монастыря, выросшего в священнической семье. Преподобный Серафим приходит из купцов, преподобный Сергий — из бояр, среди оптинских старцев можно было встретить бывших офицеров… Если на эти “детали” обратить внимание — нетрудно заметить, что чаще всего монашеский аскетизм обновлялся в истории Церкви воспитанниками мирских, а не священнических семей. Из среды мирян вновь и вновь вставали те “неучи,” что, по слову Августина, “похищали Небо.”[223]