Традиция и Европа

Мы считаем, что как раз западная история предлагает элементы для решения такого вопроса. Если европейское единство является мифом лучшего будущего, то оно является также действительностью нашего лучшего прошлого. В средневековой культуре над самыми различными расами и традициями господствовал единый дух; над ограниченными интересами отдельных политических единиц возвышался как вышестоящая идея надполитический, единый, не интернациональный, а как раз наднациональный авторитет Священной Римской империи. Вместе с тем именно средневековая культура даёт нам необходимый ввиду кризиса и материализма современного мира пример. Мы, конечно же, не намереваемся возвращаться к несвоевременным и устаревшим проявлениям: однако один и тот же дух может быть пробуждён вновь и вновь в иных, более подходящих формах. При этом поучительнее всего процессы, приведшие к разрушению наднациональной средневековой Европы до сегодняшнего дня: они указывают на путь, обратное направление которого, mutatis mutandis, [91] выражает как раз смысл той интеграции, о которой мы говорили выше, и которая образует предпосылку нового, истинного европейского единства.

Здесь мы можем указать только на самое общее и общеизвестное значение таких процессов. Европейское единство погибло, когда место надполитического принципа империи занял политический принцип отечества. При помощи этого принципа Европа универсального стала Европой отличий, Европа сакрального — Европой обусловленного кровью, и в конце концов — Европой чисто коллективного и «социального» (поэтому именно Америка и Россия могут считаться «рекордсменами»). Этот переход был связан с разрушением того иерархического, традиционного идеала, который раньше преобладал в пределах отдельных государств. Как известно, связующим материалом феодальных общностей была верность —fides, а не плебейская идея нации, экономически–социальные законы или сила централизованной «государственной власти». Из чувства верности сословие крестьян и ремесленников признавало власть дворянства, а дворянство — власть государя. Верность — ещё вечная верность — наделяла государя способностью подчинять политическую единицу, вождём и живым центром которого он был, универсальному и надполитическому единству священной империи. Организация общества позволяла каждому сословию вести соответствующий ему образ жизни; иерархия сословий делала материально–экономическую часть общественной жизни отдельным пластом, по ту сторону которого беспрепятственно можно было вести высший образ жизни, согласно как героически–аристократическому, так и аскетическому идеалу (как часто случалось в великих рыцарских орденах). Эта организация и иерархия делала возможным совершенствование отдельных и свободных форм личности — и равным образом она вела за пределы материального и социального. У элиты —т. е. у людей, которые были способны на верность в высшем смысле— такая иерархия создавала возможность господства надполитической и универсальной идеи.

Когда иерархический средневековый идеал был уничтожен; когда сословная организация распалась; когда началась национальная централизация и создание «государственной власти», а руководители спустились с высших аристократических функций до непосредственного абсолютистского вмешательства в области, уже связанные с экономикой и нацией как коллективом — тогда распространился материализм, посредством которого в полной мере освобождался путь для разлагающего партикуляризма. Конечно, те государи, которые шли на государственную централизацию и на введение национальной «государственной власти», готовили свой собственный закат. Они создавали организм, в котором при помощи революций должна была прийти к власти «нация» как простой коллектив. Также это может казаться парадоксальным, но на самом деле между идеологией «нации», которую является наивысшей ценностью по сравнению с её членами, и мифом всемогущего массового человека без отечества существует разница только в степени. Речь идёт о двух следующих друг за другом ступенях антииерархического и антиаристократического упадка, вследствие чего в итоге пробуждается к новой жизни состояние промискуитета первобытных народов: «индивидуум» является здесь ничем иным, как безличной частью группы. Это является как раз антиевропейским идеалом — при условии, что идеал нашей европейской традиции мы будем искать в культуре, в формировании ценностей отдельной совершенной личности, в свободном органическом встраивании в живую иерархию.