Традиция и Европа

В национал–социализме всегда играл особую роль лозунг «один народ, одно государство, один вождь». События последнего времени, равно как и те задачи, которые поставит перед нами будущее, выходят за его рамки. Упомянутый немецкий лозунг был обусловлен особой международной ситуацией: объединение одного народа в единое государство под предводительством одного вождя могло быть важным идеологическим инструментом до тех пор, пока часть немцев проживала за пределами этого государства, границы которого были продиктованы версальскими соглашениями. Что касается задач европейского будущего, то речь идёт об ином, может быть, даже полностью противоположном: речь идёт о необходимости понять, как узаконить авторитет и влияние империи на различные народы, включенные в единое имперское пространство.

Этот вопрос подводит нас к пересмотру ещё одной формулы, в которой некоторые авторы могли видеть водораздел между фашизмом и национал–социализмом. Мы подразумеваем идею народного сообщества (Volksgemeinschaft) и легитимизации народом государства и института вождя. Фашизм, напротив, склонен рассматривать народ и нацию в отрыве от формообразующей и вышестоящей функции государства и вождизма как нечто абстрактное. Конечно, государство при этом не представляет наглядно никакой юридической функции, оно не низведено до бездушного механизма власти. Напротив, оно понимается как авторитарный орган элиты или ордена, в котором «народ» — больше, чем где бы то ни было — выступает в истинной, живой, созидательной и уверенной форме. И хотя государство и народ, вождь и нация в фашизме связаны органично и почти неразделимо, всё же мы стремимся предоставить институту вождя определённую независимость и собственное посвящение. Идея ордена (или орденского государства) — это та область, в которой снова встречаются идеологии фашизма и национал–социализма. Правомочность, которой обладает национал–социалистическая формула внутри мононационального государства, остаётся неоспоримой. Но когда под вопросом оказывается понятие политического руководства и власти, которое должно быть основанием не столько национального, сколько наднационального и имперского пространства, то в этот момент, по нашему мнению, нужно стремиться к определённому поднятию старой национал–социалистической формулы, обусловленной уже упомянутой обстановкой в Европе, на новую ступень. Власть, правомочность которой определена исключительно одним народом, за пределами этого народа будет воспринята как чистое насилие. Это могло бы быть по–другому, если бы между народом и той властью, которая при помощи государства и элиты придаёт ему форму и управляет им, имелась дистанция. Можно представить себе развитие, в итоге которого эта вышестоящая ведущая власть настолько возвышена и благородна, что её естественным образом признают и за пределами того народа, в среде которого она первоначально смогла утвердиться и осуществиться.

Впрочем, подобное наднациональное значение имперской идеи мы можем найти уже в старой немецкой традиции. Акцентирование её более партикулярного толкования можно приписать случайному стечению обстоятельств, которые наконец преодолены, так что её надлежащему восстановлению ничего не препятствует. Не так давно Штедингом было действенно подчёркнуто особое значение этой идеи в переломные моменты и по отношению к «болезням европейской культуры». Но в рассматриваемой имперской идее вновь активизировавшийся римский элемент проявил себя в той же степени, что и германский, [92] и в этой связи нам должна быть понятна та роль, которую и римский элемент может играть в новой европейской идее. Нам известны предубеждения по отношению ко всему римскому, которые муссируются в определённых кругах. Тем не менее, по большей части они опираются на однобокие аналогии. К примеру, подлинное римское право часто путают с правом, которое правильней было бы назвать наполеоновским, и которому нанесли ущерб универсализм и абстрактный нормативизм, означавшие в органичной структуре раннего «имперского пространства» Рима проявления упадка. Равно ошибочным является и прямое отождествление всего римского и католической церкви. Определённо, следует признать, что Рим совместно с католицизмом способствовал формированию имперской культуры средних веков. Но необходимо понимать, о каком католицизме тогда шла речь. Подлинное римское право не было «универсалистским» в современном рационалистическом и просветительско–масонском смысле; это была форма определённого пространства или империи, которые имели в основании таким же образом определённый культурный и человеческий идеал. Католицизм средних веков также был обращён к христианству, отождествлявшему себя преимущественно с сообществом арийских европейских наций. Это сообщество представляло собой органичное и воинствующее единство, в котором этика верности и чести пользовалась большим уважением, чем добродетель аскезы и всеобщего человеческого братства. Роль, которую играла тогда антиеврейская идея, также известна.