Традиция, трансгрессия, компромисс

Когда посторонние (фольклористы) оказываются в деревне, правила меняются. Дискурс о колдовстве – это игра, в которой фольклористам может не хватить умения правильно понять, кто играет по правилам, а кто – нет. Кроме того, у фольклористов другие правила, нежели у местных жителей: собиратели хотят получать только «аутентичные» тексты (тексты, которые либо были в ходу, либо до сих пор используются), местных же аутентичность не интересует: им важно знать, чьи заговоры эффективны. Но когда они общаются с фольклористами, мотивации могут меняться – многие деревенские жители, как в случае с Марией Осиповной, могут разговаривать с фольклористами потому, что им лестно внимание. Причиной может быть их желание найти слушателя для своих рассказов, завязать дружеские отношения, оказаться в центре событий. Имеют ли право фольклористы игнорировать какие-либо рассказы? Как можно судить, какие мотивы приемлемы, а какие нет? Очевидно, что истории и заговоры Марии Осиповны не сплошь придуманные, и коса ее тоже была настоящей. Эти вербальные и невербальные символические объекты составляют ее вклад в традицию. Тем не менее то обстоятельство, что они были предложены навязчиво и со стремлением произвести определенное впечатление, не дало нам оснований в полной мере воспринимать их как фольклор. Нам как фольклористам трудно отказаться от роли, которую мы получаем в процессе академического образования – роли «стражей» традиции.

Глава 8 Конструирование идентичности в рассказах о сверхъестественном

В предыдущих двух главах дискурс колдовства рассматривался в отношении особой женской социальной позиции – позиции контроля и власти. Теперь мы делаем шаг назад и обращаемся к более общим вопросам: как знание о сверхъестественном мире представлено в дискурсе, как это знание передается, когда и почему люди говорят о своих отношениях с миром сил? Помимо анализа содержания нарративов о сверхъестественном, мы уделим особое внимание самому событию такого рассказа. Нас будет интересовать вопрос о том, каким образом подобные нарративы связаны с субъективностью собеседников и каким образом они участвуют в определении и формировании их идентичностей.

Когда мы еще только задумывали эту книгу, нам показалось естественным задаться вопросом о том, как мы слушаем все эти рассказы и какой интерес представляют они сами (а не только «информация», которую они «сообщают») для тех, кто хочет понять русскую крестьянку. Мы поняли, что, рассматривая рассказы деревенских женщин о сверхъестественном, ученые зачастую извлекали из них не многим больше, чем подтверждение верований. Для нас же, напротив, эти рассказы открывали путь к пониманию того, как событие повествования может формировать жизненный мир человека и его видение своего места в нем. Когда женщины рассказывали нам о домовом или умершем, приходящем в дом проведать покинутых близких, мы понимали, что с нами говорят о своем отношении к семье, роду и к нам. Посредством рассказа они создавали относительную идентичность.

Нарративы, в которых люди рассказывают о своем опыте общения со сверхъестественным, ученые обычно квалифицируют как мемораты. В российской фольклористике этот жанр определяется как «быличка» или мифологический рассказ[119]. Собиратели отличают быличку от множества других рассказов о жизни на основании того, что эти рассказы – о столкновении со сверхъестественным; такие рассказы рассматриваются как подтверждение сохранности архаических верований. Ученые XVIII века, ориентируясь на древнегреческий мифологический пантеон, пытались создать аналогичную мифологическую систему для славянской культуры [Зиновьев 1987: 382]. Хотя былички еще не упоминались под этим названием, с начала XIX века они служили источником информации о мифологических персонажах русских народных верований. Как правило, собиратели XIX века фиксировали не сами тексты, а только информацию, в них представленную, – например, о том, когда можно встретить русалку или как опознать ведьму. Некоторые собиратели приводили пересказы быличек (не дословные) в качестве примеров крестьянских верований (например, [Колчин 1899: 1 – 59]). Многие авторы использовали рассказы о суевериях как свидетельство отсталости и выражали надежду, что вера в сверхъестественное скоро должна умереть под влиянием прогресса [Зиновьев 1987: 383].