Традиция, трансгрессия, компромисс

Для большинства жителей больших городов постсоветской России смерть «отделилась» от жизни семьи, в то время как в деревне она воспринимается как ее часть. Городская семья в случае смерти одного из членов обращается к специальным службам, которые берут на себя заботу о теле умершего и организации похорон, в деревне же в событие смерти оказываются вовлеченными все [Rouhier-Willoughby 2008: 266][131]. Дети также участвуют в похоронах – их берут попрощаться с усопшим даже в том случае, если это не их родственник, а просто сосед или соседка; они видят мертвое тело, родители берут с собой детей на кладбище на похороны и в поминальные дни[132]. Каждый член деревенского сообщества участие в похоронах считает своим долгом, каждый должен проводить покойного в «последний путь». Это – обязанность в большей степени в отношении умершего, нежели перед живыми, поскольку достойные проводы помогают ему вынести тяжесть перемещения на новое место.

Некоторые исследователи оценивают эту кажущуюся бесстрастность по отношению к смерти как свидетельство того, что русские крестьяне не боятся смерти и покойников (см., напр., [Быт великорусских крестьян 1993]). Эта точка зрения, на наш взгляд, нуждается в существенном уточнении. По нашим наблюдениям, уход человека вызывает глубокую скорбь, и каждый человек, несомненно, высоко ценит свою собственную жизнь. Никто не хочет умирать прежде времени, и никто не хочет смерти своим близким. Приятие смерти, замеченное этнографами, относится только к «правильной» или естественной смерти. А спокойное отношение к мертвому телу – это проявление на практике верований, касающихся смерти и определяющих природу отношений местного сообщества. Умершие требуют особой заботы – усилий семьи в этом случае недостаточно, ее может обеспечить только все сообщество: соседки-старухи (не «кровные») должны обмыть покойника и облачить его в смертное платье. Кто-то должен сделать гроб и выкопать могилу, кто-то – обеспечить транспортом и приготовить поминальный стол. Каждый должен попрощаться с умершим и проводить его до того места, откуда тот начнет свой смертный путь. Принадлежность к сообществу, которое в русской деревне обозначается словом «свои», сохраняется и после смерти: умершие остаются «своими». Они не становятся чужими, нечистыми или вызывающими отвращение, как это свойственно городской мифологии, связанной со смертью.

И поскольку смерть – публичное событие, в которое вовлечено все сообщество, важно, во что человек оказывается одетым, когда его тело выставляется на всеобщее обозрение после смерти. Одежда также важна и потому, что жизнь не прекращается в момент смерти. Смерть – это опыт, а не небытие. В основе практики приготовления смертного узелка лежит глубокая убежденность в существовании жизни после смерти. Одежда для похорон готовится сознательно и тщательно по той простой причине, что жизнь – со всеми ее удобствами и неудобствами, желаниями и недостатками – после смерти продолжается. Из интервью с сорокапятилетней женщиной, Розой Матвеевной Н., и ее восьмидесятичетырехлетней матерью, Анной Павловной З., можно видеть, что те, кто пребывает в мире мертвых, ведут вполне телесное существование: одному нужно мыло, чтобы помыть руки; другой неудобно в туфлях, в которых ее похоронили. Все эти нужды сообщаются посредством снов, которые служат каналом для связи с живыми. Живые, получившие такое сообщение, помещают запрошенные умершим предметы в гроб к другому покойнику, чтобы тот передал их, или закапывают в могильный холм. В подобном экономическом взаимодействии между мирами кажется возможным только одно направление: покойные зависят от живых и не могут сами раздобыть себе предметы, которые им требуются для жизни «там».