Трагедия абвера. Немецкая военная разведка во Второй мировой войне, 1935–1945

Был схвачен и Штрюнк. Его жена, участвовавшая в национальных женских союзах еще до 1933 года, была арестована 20 августа и помещена в полицейскую тюрьму на Кайзердамм. Сам Штрюнк дал показания на главного судью доктора Зака, описав беседы в кругу заговорщиков, в которых тот принимал участие. Доктора Зака после покушения передали под юрисдикцию вермахта. Граф Шверин-Шваненфельд также был уличен Штрюнком. Вследствие его показаний был арестован всегда услужливый адвокат Кох, который какое-то время скрывал и кормил Гизевиуса. На основании этого была арестована и жена получившего увечья на войне адвоката. Дважды арестовывали ее, но она держалась. Лишь когда к ней подсадили сокамерницу, которая уже неоднократно оказывала подобные услуги тайной государственной полиции, она заговорила.

Госпожа Штрюнк заболела в тюрьме флебитом. Комиссар Зондереггер навестил ее, вручил ей записку от мужа и передал ему весточку от жены.

Зондереггер, который поначалу официально не имел никакого отношения к делу этой женщины, посетил ее по просьбе ее мужа. Она показала ему ордер на арест, в котором обвинялась в недоносительстве о государственном преступлении. Позднее госпожа Штрюнк утверждала, будто бы госпожа Кох, привязанная к стулу, подвергалась пыткам в кабинете Зондереггера. Будто бы она сама подверглась десяти жестоким допросам со стороны Зондереггера – показания, которые сегодня не находят подтверждения.

В конце февраля 1945 года дело госпожи Штрюнк погибло в «Народном суде» (после авианалета). Вследствие этого суд направил в тайную государственную полицию запрос с просьбой восстановить дело. Оно было восстановлено, но Зондереггер бросил его в печку.

Позднее фрау Штрюнк была отпущена.

Однажды вечером комиссар Зондереггер приехал в Заксенхаузен и рассказал Догнаньи об обнаружении сейфа. Хладнокровный человек побледнел.

– Теперь все кончено, – сказал он. – Что будет с моими близкими? Заклинаю вас, спасите мою жену и детей!

Комиссар заверил его, что следствие против его жены не предусмотрено.

Благодаря цоссенской находке и положение Канариса и Остера стало крайне тяжелым. Но тяжелее всего было Остеру. Обнаруженные в сейфе «наброски» сильно изобличали его. Поначалу защита его была весьма умелой. С «набросками» все верно. Он составлял эти наброски, но только и всего. Но потом, когда ему предъявили документы, он открыто все признал. Он дал подробные сведения о лицах, с которыми тогда общался. Он назвал находившиеся в то время в готовности для участия в акции войсковые части, имена лиц, предназначенных для передачи им всей государственной власти и высших административных должностей. Он говорил и о том, что Канарис знал об этом и содействовал задуманному. Он рассказывал об участии Догнаньи, от которого у него не было тайн. Остер также признал, что был установлен контакт с Англией через Ватикан. Он ходил к Гальдеру и Браухичу, чтобы склонить их к действиям.

Канарис повел себя иначе. Можно представить себе весь его ужас, когда он узнал, что компрометирующие документы не уничтожены, а попали в руки тайной государственной полиции. Он всегда рассчитывал на то, что эти несчастные документы своевременно будут уничтожены. И вот они всплывают.

Ему предъявили проекты переворота, подписанные его собственной рукой. Канарис оспаривал собственную подпись. Всю вину он сваливал на своих сотрудников. Так, он пытался приписать Догнаньи исключительную ответственность за то, что многочисленные донесения германского шпионажа, поступавшие из-за границы, проходя анализ, фальсифицировались.

Доктор Йозеф Мюллер также попал в тяжелое положение из-за находки документов. Хотя он был оправдан, однако имперский военный суд не отменил ордер на его арест. Комиссар тайной государственной полиции забрал его из тюрьмы вермахта и на легковой машине перевез на Принц-Альбрехт-штрассе. Там он отказывался от любых поблажек, которые ему могло предоставить гестапо. Так, он отклонил возможность ходатайства к гестаповцу Мюллеру о снятии кандалов. Однажды чиновник, сопровождавший доктора Мюллера, заметил, что у того дырявые носки.

– Почему вы не потребуете других носков?

– Здесь я не попрошу ничего, – был ответ Мюллера.

И вот Хуппенкотен принялся допрашивать его о римских переговорах. Мюллер заявил, будто был совершенно уверен, что речь идет о контригре разведки с противником. Но тогда появились заметки прелата Лейбера, которые доктор Мюллер сам привез в Берлин. До этого момента он также с успехом оспаривал, что вел подобные переговоры.

Во время одного из допросов – примерно в середине октября – комиссар Зондереггер прочитал ему Х-доклад.

– Зачем вы постоянно отрицали, что вели подобные переговоры с Ватиканом, доктор Мюллер? Если бы, как вы до сих пор говорили, речь шла о разведигре, то вы могли бы давно спокойно об этом упомянуть.

Мюллер ответил:

– Я не хотел выдавать Догнаньи. Вы, господин комиссар, как член СС, сами понимаете, что своих товарищей не выдают.