Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября

«В настоящее время за отсутствием каких-либо вин Балицкий находится в числе заложников и значится как «офицер»^{283}.

Тут, наверное, уместно будет упомянуть, что Л. А. Балицкий к своим тридцати трем годам закончил Политехникум по экономическому отделению, а затем Петроградский университет по юридическому факультету и ни одного дня не провел на военной службе.

Но повторяю, что сам Балицкий ничего этого не знал и не хотел знать.

Вся его кипучая энергия направлена в эти дни на добывание бумаги и сочинение прошений, в которых он пытается отмазаться от «Каморры народной расправы». Дело Балицкого, кажется, самое пухлое из всех дел — столько прошений вшито в него.

Первым идет — заявление секретарю Петроградской ЧК Александру Соломоновичу Иоселевичу:

«Слыхав от многих, что Вы очень энергично-чутки к справедливости, обращаюсь к Вам с просьбой по своему делу.

Сойдя со скамьи высшей школы, я, посвятив себя педагогике, основал впервые в России школы: для солдат-инвалидов… для крестьян… для рабочих… В свои средние полноправные училища я еще при царском режиме принимал в число учеников евреев без всякого процента (здесь и далее выделено Балицким. — Н.К.). Благодарственный адрес мне евреев был напечатан в еврейской газете «Тогблат» в конце марта — начале апреля 1917 г.

Мои школы не саботировали Советской власти ни одного дня. Моя вся работа была только на пользу и укрепление Советской власти…

В настоящее время работаю по привлечению безработных на отстройке домов-огородов для рабочих Петрограда. Мне нужно быть на свободе, чтобы продолжать свою полезную для Советской власти работу, а не сидеть в «Крестах»…

Я, стоя вне политики, работал для народа и Советской власти не за страх, а за совесть, а правительство крестьян, рабочих и солдат за мои заслуги и деятельность возложило на меня вместо лаврового венка терновый кровавый венец»^{284}…

«Энергично-чуткого к справедливости» Александра Соломоновича Иоселевича это послание не тронуло, и через несколько дней Балицкий пишет заявление Г. И. Бокию:

«Несправедливо и жестоко со стороны Советской власти держать в «Крестах» меня, работавшего с октября до дня ареста в контакте с Советской властью, принося ей много пользы.

Настаиваю на немедленном лично Вами меня допросе… Подозрение меня в контрреволюционности вопиющий абсурд»^{285}.

Столь обильные цитаты из писем и заявлений Льва Балицкого необходимы, чтобы увидеть, как менялся в заключении человек. Вначале Лев Алексеевич еще хорохорится, поминает о лавровом венке, который должна возложить на него советская власть, говорит о пользе, которую он принес большевикам и евреям, но с неделями заключения — тон меняется.

«Уже два месяца я, больной и измученный, без всякой вины только по недоразумению томлюсь в заключении… Я являюсь политическим атеистом, толстовским непротивленцем, ни в одной политической организации не состоял, если не считать организации, которую несведущие считали политической, академической, видный член которой, как об этом писали в газетах, Поливанова, помощник тов. Троцкого»^{286}.

Но и это послание с жалобами на болезни и намеками на могущественные связи — тоже не оригинально. Этим путем, как мы видели, уже многие арестанты пытались выбраться из чекистских застенков, но ни одного из них этот путь на свободу не вывел.

И все же по сравнению с Бобровым, Мухиным, Злотниковым или Никифоровым — Балицкий новый человек, человек иного, как приучили нас говорить духовные внуки Моисея Соломоновича Урицкого, менталитета.

Гибкость, позволившая Балицкому с первого дня принять Октябрьскую революцию, спасает его и на этот раз.