Трагедия с «Короско»

— Какой же смысл имело спрашивать меня, когда вы сердитесь, если я отвечаю вам по своему искреннему убеждению? Если вы не хотите поступить, как я советую, то попробуйте сделать по-своему. Во всяком случае, вы не можете сказать, что я не сделал всего, от меня зависящего, чтобы спасти вас!

— Я не сержусь, — сказал Кочрэнь, помолчав немного, более примирительным тоном. — Ты можешь сказать от нашего имени этому их мулле, что мы уже несколько смягчились и готовы его слушать; когда он явится обращать нас, мы можем сделать вид что интересуемся его поучениями и просим разъяснений, таким образом мы протянем еще день-другой. Как ты думаешь, не будет ли это всего лучше?

— Вы можете делать, как знаете, — проговорил Мансур, — я же сказал вам, что думаю. Но если вы желаете, чтобы я поговорил с муллой, я это сделаю. Это вон тот тучный, седобородый старик на темном верблюде. Он составил себе громкую репутацию обращением неверных и весьма гордится ею, и потому, конечно, будет настаивать на том, чтобы вы остались невредимы, если он будет надеяться обратить вас в ислам.

— Кстати, не говорил вам чего-нибудь Типпи-Тилли?

— Нет, сэр, он старался держаться вместе с остальными его единомышленниками как можно ближе к нам, но до сих пор все еще не мог придумать, как бы помочь вам!

— И я также ничего не могу придумать. А пока ты поговори с муллой; я же передам своим, на чем мы порешили.

Все единогласно одобрили решение Кочрэня, за исключением мисс Адамс, которая наотрез отказалась даже выказать какой-нибудь интерес к магометанской вере.

— Я слишком стара, — говорила она, — чтобы преклонять колена перед Ваалом! — Но при этом она обещала не протестовать ни против чего, что ее друзья по несчастью найдут нужным делать или говорить.

— Кто же из нас будет беседовать с муллой? — спросил Фардэ. — Весьма важно, чтобы провести эту роль вполне естественно, и чтобы проповедник не мог заподозрить, что мы стараемся только протянуть время.

— Так как это предложение Кочрэня, то пусть он и говорит за нас! произнес Бельмонт.

— Простите меня, — возразил француз, — я отнюдь не хочу ничего сказать против нашего друга, полковника Кочрэня, но ни один человек не может быть способен ко всякому делу; уверяю вас, что из всего этого ничего не выйдет, если говорить за нас будет полковник!

— В самом деле? — с достоинством переспросил Кочрэнь. — Вы так думаете?

— Да, друг мой, и вот почему: подобно большинству ваших соотечественников, вы слишком высокомерны и в душе относитесь с презрением ко всему, что не английское. Это — большая ошибка вашей нации…

— Ах, к черту эту политику! — воскликнул Бельмонт. — До того ли нам теперь!

— Я вовсе не говорю о политике, а только хочу этим сказать, что полковник не лицемер, и ему будет трудно делать вид будто он с интересом относится к тому, что его ничуть не интересует!

Кочрэнь сидел, вытянувшись в струнку и с совершенно безучастным лицом, словно речь шла вовсе не о нем.

— Вы можете говорить сами, если желаете, — проговорил он, — я буду очень доволен, если вы избавите меня от этой чести!

— Да, я, думаю, более пригоден, так как действительно искренно интересуюсь всеми вероисповеданиями и одинаково уважаю как католичество, так и другие религии!

— И я того мнения, что всего лучше будет, если мы предоставим monsieur Фардэ беседовать с муллой! — сказала миссис Бельмонт, и на этом вопрос был решен.

Солнце поднялось уже высоко и светило ослепительно ярким светом на побелевшие от времени кости, которыми усеяна была дорога, и на головы бедных пленников. Вместе с его палящими лучами явилась мучительная жажда, и снова в воображении их начинал рисоваться салон «Короско» со столом, накрытым белоснежной скатертью, уставленным хрусталем, с длинными горлышками кувшинов и стройным рядом сифонов на открытом буфете.

Вдруг Сади, которая все время была таким молодцом, впала в истерику; ее судорожные вскрикивания и беспричинный, дикий смех ужасно действовали на нервы. Мисс Адамс и Стефенс ехали как можно ближе к ней, чтобы не дать ей упасть; наконец, окончательно обессилев, девушка впала в состояние, близкое к забытью. Бедные вьючные верблюды, казалось, были столь же истомлены, как и их седоки; их поминутно приходилось понукать, дергая за кольцо, проткнутое в ноздри и заменяющее уздечку.

Путь все еще лежал вдоль усеянной остовами большой караванной дороги; подвигались медленно, и уже не раз оба эмира объезжали караван сзади, озабоченно покачивали головами, глядя на вьючных верблюдов, на которых ехали пленные. Особенно отставал один старый верблюд, сильно прихрамывавший, на котором ехал раненый суданский солдат. Эмир Вад Ибрагим подскакал к нему и, вскинув свой ремингтон к плечу, выстрелил бедному животному прямо в голову: когда верблюд упал, раненый солдат вылетел из седла далеко вперед грузно упал на землю. Пленные невольно обернулись назад и увидели, как он силится подняться на ноги с недоумевающим выражением лица; в этот самый момент один из баггара проворно соскользнул со своего верблюда и занес над головой раненого свой большой нож.