Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

После возвращения из Генуи прозорливый синьор начал замечать, что в Андриане происходит какая-то необычайная внутренняя работа, и стал искать причины этого, но, как можно видеть, в ложном направлении.

— А! Вы оба додумались до этого?.. — перебила Ивонна со смехом. — Хорошо же! Чтобы вас наказать, я сейчас попрошу его прежде всего сесть в наше купе, потом приглашу обедать с нами в Монте-Карло и поручу ему наблюдать за Гонтраном… Ему это необходимо… Обещайте, Пьер, — продолжала она, обращаясь к молодому человеку, который наконец стоял перед ней, — вы будете к моим услугам весь день и весь вечер… На вас возлагается обязанность доложить мне, в случае если мой муж и повелитель проиграет больше ста луидоров… Третьего дня он проиграл в trente-et-quarante тысячу. Две такие партии в неделю, и выйдет премиленький зимний бюджет… Мне тогда скоро придется приняться и за приданое…

Шези ничего не отвечал. Он продолжал теребить свои усы, нервно пожимая плечами. Но его лицо исказилось в принужденную улыбку, совсем не похожую на ту, с какой он обыкновенно принимал вольные и рискованные шутки своей жены. Катастрофа, предсказанная Дикки Маршем, была непредотвратима, и у несчастного джентльмена хватило ребячества, чтобы попытаться исправить свою беду, рискуя на зеленом поле в Монте-Карло крохами, которые у него оставались.

Жена его не знала настоящего положения дел. Таким образом, слова Ивонны были для него особенно жестокими, да и для нее самой, раз она произносила их при Брионе, профессиональном банкире светских женщин, впавших в нищету. Отфейль, просвещенный своими разговорами с Корансезом и госпожой де Карлсберг, остро почувствовал всю иронию подобного рассуждения в такой обстановке.

— Я не еду в Монте-Карло, — сказал он, — я пришел сюда встретить одного моего друга, которого и вы знаете: Оливье Дюпра.

— Который ухаживал за мной у вашей сестры?.. Да, да, я в него была влюблена, по меньшей мере пятнадцать дней… Отлично! Пригласите его пообедать с нами сегодня вечером: вы поедете с пятичасовым поездом.

— Но он женат.

— Пригласите его жену без всяких церемоний, — весело настаивала шалунья. — А ну-ка, Андриана, повлияйте на него, у вас больше силы, чем у меня…

И, продолжая свою роль балованного ребенка, она схватила Наваджеро под руку. Ничто ее так не забавляло, как мины итальянца, когда он знал, что его сестра говорит с глазу на глаз с каким-нибудь мужчиной, к которому он ее ревновал. Она и не подозревала, какую услугу оказывала своей подруге, которая воспользовалась этими несколькими секундами, чтобы сказать Пьеру:

— Он тоже приезжает с этим поездом. Я пришла только затем, чтобы видеть его. Будьте добры, скажите ему, что я назначила Флуренс Марш свидание на «Дженни» завтра утром, в одиннадцать часов. А потом, прошу вас, не обижайтесь, если Альвиз будет не особенно любезным: он забрал в голову, что вы ухаживаете за мной… Но вот и скорый поезд.

Локомотив показался из глубокой выемки, по которой идет путь под Каннами, и почти тотчас же Пьер увидел сияющий профиль господина де Корансеза. Он спрыгнул на землю, не дожидаясь, пока остановятся колеса, и, обнимая Отфейля, сказал ему громко, так, чтобы и его жена слышала:

— Как это мило было выехать мне навстречу! — и шепотом прибавил: — Постарайся на одну минутку освободить меня от присутствия моего свояка.

— Не могу, — отвечал Отфейль, — я ожидаю Оливье Дюпра. Ты, значит, не видел его в поезде?.. А, я вижу его…

И, покинув провансальца и не обращая внимания на новый акт matrimonio segreto, который разыгрывался на платформе вокзала, Пьер бросился к молодому человеку, который смотрел на него, стоя на подножке вагона, и улыбался ему с радостью и нежностью.

Оливье Дюпра был в тех же годах, что и Пьер, но казался старше на несколько лет — до такой степени его очень смуглое, сухощавое и помятое лицо было изборождено резко очерченными морщинами. Черты у него были неправильные и в общем носили страдальческий отпечаток, которого нельзя было забыть. Черные глаза с влажным, бархатистым блеском, ослепительно белые, крепкие зубы, густые, пышные волосы придавали его физиономии какую-то животную грацию, если можно так выразиться, грацию, которая скрадывала выражение горечи, застывшее на его губах, лбу и особенно на щеках. Он не был высок, но плечи и руки изобличали силу.

Едва выйдя из вагона, он также обнял Отфейля с порывистостью, которая чуть не вызвала слезы у него на глазах, и оба несколько минут смотрели друг на друга, забыв, и тот и другой, предложить руку молодой женщине, которая, стоя на довольно высокой подножке, с полной бесстрастностью дожидалась, чтобы который-нибудь из молодых людей вспомнил про нее.