Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

Чтобы усыпить совесть, я сказал себе: «Если я не женюсь на этой девушке, на ней женится другой, один из бесчисленной своры глупцов, что гранят парижскую мостовую, который будет искать только ее приданого. Я буду мужем не хуже его…» Потом я надеялся иметь детей, сына… Думаю, что теперь даже и это не тронуло бы моего сердца. Опыт сделан. Этих шести месяцев было достаточно. Моя жена не любит меня, и я не люблю, никогда не буду любить моей жены — вот настоящий итог… Но ты прав: во мне не умер честный человек, и я безупречно сдержу слово…

Он провел рукой по глазам и по лбу, как бы прогоняя тяжелые мысли, вызванные такой жестокой откровенностью, и продолжал более спокойно:

— Не знаю, с чего мне вздумалось удручать тебя моими нервами с самых первых часов нашего свидания… Нет, знаю. Виноват этот лес, этот небесный свод, воспоминания из шестнадцатилетнего возраста, яркие до галлюцинации. Теперь конец. Не отвечай мне. Не утешай меня. Пусть желчь лопается внутри…

Улыбка его стала снова открытой и нежной, когда он говорил.

— Поговорим теперь о тебе… Что ты тут поделываешь? Как твои дела? Юг вылечил тебя, я вижу это по твоему лицу. Но на этом берегу, когда солнце приносит вам пользу, скука в такой же степени вредит. Одно на одно и выходит…

— Но уверяю тебя, я не скучаю, совсем наоборот! — отвечал Пьер.

Он понимал, что Оливье не может, да и не должен продолжать разговор о своем браке, понимал и то, что хотя собственное его сердце разрывалось от откровенностей, которые он только что выслушал, однако вся его роль друга-утешителя заключалась теперь в том, чтобы не прикасаться к этим язвам, внезапно обнажившимся перед ним, пока они станут не столь кровавыми, не столь растерзанными. Что же оставалось ему делать, как не откликнуться на любопытство друга? А с другой стороны, необходимо было приготовить Дюпра, чтобы он, если останется на несколько дней, не удивлялся, видя, как Пьер везде бывает, делает визиты.

— Как я живу? — отвечал Пьер. — Как тебе сказать… Живу, как живется. Выхожу из дому немного чаще, чем обыкновенно. Ты не оценил всей прелести Канн: слишком мало оставался ты здесь. Это город маленьких кружков. Нужно принадлежать к одному или к двум, чтобы почувствовать прелесть этого уголка. Мне посчастливилось попасть в самый приятный из всех. Теннис, прогулки, чай в пять часов, обеды то тут, то там: в результате думаешь, что еще зима не кончилась, а уже наступила весна… И потом поездки на яхтах. Например, твою телеграмму из Каира я получил в Генуе, куда мы ездили на судне одного американца. Это мистер Марш, с которым я тебя познакомлю: он оригинален и заинтересует тебя.

— Сильно сомневаюсь, — молвил Оливье, — мы с американцами никак не сходимся. Бесполезная энергия этих людей прямо утомляет меня… На них повсюду натыкаешься… Сколько их видел я в Каире и по Нилу, мужчин и женщин: все богатые, все здоровые, деятельные, образованные, на все смотрят, все понимают, все знают, обо всем судят… И все совершают или уже совершили и снова повторяют кругосветное путешествие. В умственном отношении они напоминают мне тех ярмарочных гаеров, которые у вас на глазах съедают сырого цыпленка, подошву от сапога, дюжину пуль и запивают все это стаканом свежей воды… Где вмещают они всю эту кашу бессвязных впечатлений, которыми пичкают себя? Это загадка… Впрочем, твой янки из другой породы, потому что понравился тебе… А какой принц владетельный или лишенный престола был на его яхте?

— Никакого! — отвечал Отфейль, радуясь, что мизантропия его друга перешла теперь в веселый юмор. — Была его племянница, мисс Флуренс. Она, действительно, отчасти обладает этим страусовым желудком, над которым ты смеешься: она рисует, занимается археологией, химией, но в то же время она славная девушка… Была еще одна венецианка, маркиза Бонаккорзи, живая картина Веронезе!..

— Они мне больше нравятся на полотне, — сказал Оливье. — Это сходство итальянок с картинами великих мастеров приводило меня в Риме в отчаяние. Входишь в гостиную. В уголке, на канапе видишь Луини, который говорит с Корреджо. Приближаешься. Луини с жаром рассказывает Корреджо про последний французский роман, обыкновенно, самый пошлый и глупый, а Корреджо слушает Луини с таким интересом, который навеки отобьет у вас вкус к мадоннам того и другого художника!.. Но ваше судно было совсем частицей космополитического мира: двое американцев, итальянка, француз… А еще какие народы имели своих представителей?

— Еще Франция, скорее Париж, и Австрия, вот и все… Париж был представлен четой Шези. Жену ты знаешь: Ивонна… Это тебе ничего не говорит?.. Мадемуазель Брессюир…

— Та, на которой меня хотела женить твоя сестра? Которая выставляла напоказ свою спину чуть не до самых бедер и в шестнадцать лет считала себя уже фигурой!.. Кто ее любовник?

— Но это самая честная и милая женщина! — возразил Отфейль.

— В таком случае она плохо представляла Париж, — сказал Оливье. — Перейдем к Австрии…

— К Австрии?.. — повторил Пьер.