Трагическая идиллия. Космополитические нравы ...

— Вот пара портретов, за которые дорого бы заплатил мой дядя. Знаете ведь, он так любит привозить с собой безделушки такого рода, возвращаясь из Старого Света! Это он называет своими скальпами… Но вы, без сомнения, слишком дорожите ими, князь? Ведь это такие дивные произведения искусства!..

— Я дорожу ими, потому что они достались мне от предков, — отвечал Фрегозо. — Но не профанируйте великое слово: искусство, — торжественно прибавил он. — Это все, что хотите: блестящее украшение, интересная история, любопытный анекдот, точная картина нравов, поучительная психология… Нет, это не искусство… Никогда и нигде не было искусства, кроме как в Греции, помните это крепко… А в новые века только раз — у Данте Алигьери…

— В таком случае эти мраморы вы предпочитаете сим картинам? — спросила госпожа де Карлсберг, которую забавлял тон этой выходки.

— Эти мраморы? — подхватил коллекционер. Он взглянул вокруг себя на белые статуи, расставленные вдоль стен, и резкие черты его могучего лица сложились в презрительную мину. — Те, кто покупал их, даже и не подозревали, что такое греческое искусство…

И, подойдя к Андриане Бонаккорзи, он сказал:

— Надеюсь, маркиза окажет мне честь и примет мою руку, чтобы отправиться к алтарю. Мой возраст дает мне право взять на себя роль отца, и если я не в силах быстро ходить, то извините: бремя лет самое тяжкое из всех, какие выпадают на долю человека… Не волнуйтесь так, — прибавил этот славный человек шепотом, почувствовав, как дрожит рука его спутницы. — Я отлично изучил вашего Корансеза за эти дни: это превосходное и вполне корректное сердце.

— Ну-с! — говорил сам Корансез госпоже де Карлсберг, в свою очередь предлагая ей руку, в то время как Флуренс Марш оперлась на руку Отфейля. — Вы все по-прежнему будете смеяться над хиромантией и над моей линией счастья? В моей свадебной процессии участвует баронесса Эли, и я веду ее под руку! Разве это не счастье? И опять-таки разве не счастье, что судьба послала вам для развлечения, чтобы облегчить эту барщину, такого оригинала, как наш хозяин?

— Это вовсе не барщина, — со смехом отвечала баронесса. — Но, правда, вы счастливы, потому что женитесь на Андриане: она сегодня такая красавица и так любит вас!.. Правда также, что князь совершенно своеобразен. Как-то сама согреваешься, встречая такую пылкость энтузиазма у человека его лет… Когда итальянец проникается какой-нибудь идеей, то любит ее, как любил бы женщину: страстно, самоотверженно… Благодаря этой горячности они снова поднимали из унижения свою родину…

— Вы не поймете этого, — говорила тем временем мисс Марш Отфейлю, — вы живете в старой стране. Но меня, обитательницу города, который лишь немного старше меня, прямо очаровывают визиты в подобные дворцы, где все говорит о временах давно минувших.

— Увы, — отвечал Отфейль, — есть беда еще более страшная, чем жить в молодой стране — это жить в стране, которая хочет стать молодой во что бы то ни стало, хотя она полна священными останками прошлого, славного прошлого… жить в стране, где стремятся все разрушить… Этим безумием одержима Франция в последние сто лет…

— Э-э, то же бешенство овладело Италией за последнюю четверть века, — подхватила американка. — Но мы не дремлем, — прибавила она, — мы все покупаем, все спасаем… О, какая дивная часовня, посмотрите… Вот, я держу пари, что эти фрески в конце концов очутятся в Марионвилле или Чикаго.

И она показала Пьеру на стенную живопись молельни, в которую вошел кортеж. Эта небольшая комната, в которой, без сомнения, некогда служил кардинал-пират, была украшена от пола до сводов громадной композицией символического характера, работой одного из неизвестных мастеров, какие на каждом шагу попадаются в Италии и заслужили бы громкую славу во всякой другой стране. Но тут их слишком уж много!

В общем вся обстановка придавала фантастический характер, симпатичный и вместе нелепый, этому браку, который совершался в старой часовне старого дворца, у старого генуэзского принца, старым священником, слегка галлофобом. Ультрасовременный Корансез, стоящий на коленях рядом с наследницей дожей, и тут же дон Фортунато, благословляющий их, и все это в обстановке XVI века — да это был настоящий парадокс, на какие отваживается только действительность и в которые никто не верит!

И чтобы сделать его еще более невероятным, надо же было, чтобы наивный аббат, страстный почитатель графа Камилла Кавура, произнес, прежде чем соединить новобрачных, маленькую речь по-французски: несмотря на свои политические убеждения, он не мог не оказать этого уважения иностранцу, который женился на его дорогой маркизе: