Трагический зверинец

   Выкапываю их жадными пальцами и под мягкой, сочной прелью осенних листьев любуюсь восторженными глазами на головки еще совсем желтовато-розовенькие и тело совсем крепенькое, еще даже без губки. Эти-то и пахнут: эти-то я и срывала из-под осенней прели. У царевны острое обоняние.

   Но куда их взять? И срываю шляпу. В несколько минут шляпа полна молодыми подосиновиками.

   А там уже, на траве, краем берез, завидела светло-каштановые подберезовики,-- золотистые, русые луговики на нежных, стройных, белых ножках. Надо и их. Нельзя оставить... Куда? Снимаю юбку и увязываю набранную кучку в нее. Как понесу?

   А вот подальше вдоль берега гладкое местечко.

   Боже, сколько сыроежек! Я их презираю, конечно, но эти -- такие чистенькие, ярко-желтые, бледно-розовые, лиловые и пурпуровые, к блестящей кожице пристали желтенькие резные листики березы, в своих пупочках они хранят еще свежие капли росы. Куда? о Боже, куда... Чулки!.. Да, отчего же? У царевны ноги чистые, ничего, что загорели и в земле. Земля чистая. Да и не носит царевна чулок. Она купалась в пруду и едва успела обуться и вскочить на долгушу.

   И засовываю бережно новый избыток в один из чулков. Второй, уже наученная щедростью лесной, берегу на другой случай. Об отдыхе уже не думаю. Не время, да и загорелась душа.

   Вот и другой случай: там, посередине поляны, солнце предзакатное затопило три высоких сосны, а под соснами, конечно, рыжики!

   Бегу туда. Милая, ласковая трава, как бархат, мягка усталым ногам, наколотым немилостивым валежником.

   И рыжики! Как кровь -- их сок, и чистое, рыжее, хрусткое тело! Полон чулок, и полно исполнение моих желаний. Успокоена душа лесным богатством, избытком большого, дикого, вольного леса, бескрайнего...

   Падаю в теплую смолистую хвою. Валяюсь в ней, трусь спиною и обнаженной головой, потом зарываю лицо, и дышу, и радуюсь.

   Доползаю по скользкой хвое диким зверьком до травы. Теперь царевна зверек. Лисичка? Кротик? Барсук? Просто зверь, особенный такой, в какой обращается кочевая царевна, чтобы ускакать от людей. Потому что люди скучны и не понимают кочевников.

   Малина. Дикая малина. Дикая лесная малина! Зверек-царевна, ползя дальше, подполз к кустикам лесной, пахучей малины. Эти звери питаются лесною малиной. Они становятся так на задние лапы, как я теперь, и передними срывают ягоды, набивая ими рот.

   -- Ау! Ау! Ау!

   Вскакиваю, и бьется в переполохе сердце.

   Где же голоса?

   Где солнце?

   Ах, Боже, уже солнца нет! Уже вспыхнуло пылкое зарево, замелось над зеленым лесом.

   Но где же? -- Слева? Справа?

   Если стать, так стать,-- то слева, а если так,-- то справа.

   Как же я шла к поляне? Не упомню. Откуда вышла на поляну? Не упомню. В скользкой хвое завертелась так, что все стороны одной стали. Верно, давно уже, до поляны, повернула, бегая за добычей, так, что держала к солнцу правым, а не левым плечом, и вышло, что вот они здесь близко и кричат еще и еще.

   -- Ау! Ау! Вера-а-а. Ау-у-у!

   Не отвечаю. Не люблю отвечать людям в лесу. Но вечер, конечно,-- хотя день и будет тянуться всю белую ночь.

   И бреду неохотно на зов.

   Дымит костер на большой сенокосной поляне, что у Чортова Болота. Гонит дымом мух от лошадей. Плетусь к телеге, привезшей вместе с ужином и пять пустых бельевых корзин. Бельевые корзины стоят теперь рядышком и все полные. Едва умещаю свой богатый вклад.

   Вокруг второго костра семья ужинает. Притащено из стогов прошлогоднего сивого сена, и братья с гувернером лежат на нем, вытянувшись на животах. Также и старший; что-то говорит маме несколько скрипучим голосом. Сестра лежит на спине, глядит прямо вверх, в бледно-зеленое, бессонное небо, что-то думает молча. Не мигает. Возле мать, гувернантка. Надя -- жена брата старшего с Колюшкой грудным и его няней. Костер догорел. Уже не дымит. Крупные, насквозь прокаленные угли светятся, потом медленно покрываются синей пленкой пепла.

   Меня бранят: зачем разулась -- змеи. Но я люблю змей. Они меня не тронут.

   Я вижу, мама чем-то огорчена. Брат старший досказывает прерванную речь.

   -- Если снять повинности за грибы и ягоды, народ еще больше потеряет сознание собственности. Тогда почему же лес не рубить помещичий? Почему же, наконец, и хлеб наш не грабить, когда съедят свой? Не этими подачками можно помочь народу. Развращение исторических понятий ведет его к погибели...

   -- Мама, грибы и ягоды собственность?

   Спрашиваю, как-то глупо удивившаяся.

   Значит, царевна кочевая грабила грибы, набирая добычу своему стану? А зверек странный малину? Тоже? Это весело. Отчего все не грабят? Тогда все стало бы всех и... Если бы все решились и заграбили?..

   Уже мы в больших долгушках, выбираемся к опушке через болотные рытвины лесной дороги. Словно сумерки стали над частыми деревьями леса. Мне вдруг страстно хочется темной ночи и сна.

   У избы крайней остановились. Пить захотелось молодежи квасу кислого, деревенского. Он на воздухе вкуснее мызного бутылочного, сладкого, густого и шипучего. Старик вынес жбан. Я вошла за мамой в низкую, черную избу.