Траян. Золотой рассвет

Все так. Однако вот что было непонятно — каким образом сострадание могло вписаться в извечный миропорядок? Где его место и так ли уж необходимо сострадание, чтобы этот мир вокруг — унылые бараки, городские стены, изгородь, ограждавшая лагерь, а за ними оливковые рощи, виноградники, под ногами холодная, утоптанная земля, вверху быстро бегущие облака, — обрели смысл, осознали себя результатом творения?

Было о чем задуматься в пути.

Это радовало.

После посещения Евпатия отношение к Эвтерму очень изменилось, и не только со стороны соседей или кучкующихся в сторонке христиан, но и со стороны надсмотрщиков — таких же рабов, что и ссыльные, но находившихся при исполнении. Даже хозяин сборного пункта нашел время перекинуться с Эвтермом парой слов.

Это было так неожиданно.

В первый момент, когда Эвтерма доставили на пересыльный пункт, кто‑то из соседей ловко обыскал его, неспособного воспротивиться, и, не найдя ничего ценного, со всей силы пнул ногой в живот и отошел. Всего пару дней назад до него никому дела не было, он держался на особицу, как, впрочем, и те, кто также был запечатан в фурку. Теперь к Эвтерму подходили и не для того, чтобы пошарить за пазухой, оторвать край туники или ударить — нет! Его приветствовали, спрашивали — может, чем помочь? Испытывали интерес! Весть о том, что он разговаривал с самим Траяном, молил властелина мира спасти человека, какого‑то мальчишку — раба, с быстротой молнии разлетелась по лагерю. Добавил славы и сочувствия распространившийся по лагерю слух, что император Рима, могучий Траян, не только не бросил мальчишку в беде, но и навлек на известного изверга, любившего калечить подвластных ему смертных, гнев богов. На Эвтерма вдруг щедро полилось сочувствие, это чувство кружило голову. Уже в пути, ступая по благословенной италийской земле он, обласканный, вдруг впервые признал очевидное, что мир без сочувствия пуст.

Почему?

Это была глубочайшая тайна.

Или загадка?

Он взмолился и впервые обратился к той животворящей силе в коей соседи искали утешение.

Они называли эту силу «истиной»!

На привалах он прислушивался к разговорам, несколько раз с захватывающим интересом выслушал рассказ о некоем иудее — мытаре по имени Саул, гонителе христиан, которого сам Иисус призвал уверовать. И Саул уверовал.

Неужели так бывает? Неужели этот случай можно назвать чудом? Громыхнул гром, блеснула молния, и перед поверженным, упавшим с коня мытарем и богоборцем возник ослепительный образ Того, кто пострадал за всех? На его зов откликнулся Саул, поверил в чудо?

В этом было много верного.

Рабы шли на север, берегом моря. Горы Лация, розовеющие при закатном солнце, дорога, обочина при дороге, сады, алтарь у дороги теперь казались ему таинственными знаками.

Или тайными?

О — о, это было исключительно важно догадаться, в каком качестве пребывал окружавший его мир, который он наблюдал вокруг.

Тайна или таинство?

Если вокруг копошилась беспредельная, недоступная разуму тайна, если в мире царствовал непостижимый, неощутимый Логос, мир представал одетым в роковые, пугающие одеяния. Незримый мрак заливал окрестности, заливал их неощутимо и непроницаемо.

Если же все вокруг являлось таинством, значит, в каждой былинке, в изгибе горы, в гладкости выложенной плитами дороги, в печали алтаря он может услышать приглашение — что‑то вроде призывного оклика поучаствовать в великой смене дня и ночи, в свете луны, сиянии звезд.

Эвтерм помогал молодой матери тащить новорожденного, подставлял руку хромому старику, ковылявшему на деревяшке, а сам то и дел восторженно поглядывал по сторонам, искал отгадку. Сначала по привычке надеялся на философию, но скоро сердцем почувствовал, что одной философией здесь не обойдешься. Он теперь очень доверял сердцу. Поверил в него. Иначе ни счастья не добыть, ни радости не отыскать.

Горы сопрягались, дополнялись долинами, противостояли ветру и водным потокам, взрезавшим их каменную плоть. Вода и ветер в свою очередь спорили между собой на морском просторе. Море виднелось по левую руку — там тоже шла борьба. Вода и ветер сражались за обладание этой великолепной, загибавшейся за горизонт далью. Ветер нагонял волны, вода лениво стремилась к берегу. В этом не было вражды, хотя и вражда, конечно, присутствовала, но всякий порыв гасила общая сопряженность, некая божественная согласованность! — и каждый всплеск волны, срыв пены с гребня всегда разрешались к обоюдному согласию, ведь как иначе можно было назвать горное озеро с окружавшими его живописными вершинами, приютившее их на ночлег, как не совершенством, пределом, итогом согласия. По крайней мере, о том твердила душа. Он теперь очень доверял душе. Перед сном Эвтерм не раз вспоминал Лупу, порой злобного, упрямого, как баран, порой ласкового и покладистого как котенок. Как найти согласие с ним, теперь клейменным, лишенным носа и уха?

В чем же оно, согласие, лад, гармоническая соразмерность?

Если мир — жуткая беспросветная тайна, о какой соразмерности, ладе можно вести речь? Откуда им взяться?

Кто их сможет наблюдать, оценить?