Траян. Золотой рассвет

Ларций обернулся. В проходе, соединявшем кабинет с внутренним двориком стояла Волусия. Слабый свет свечи осветил ее лицо, укутанное в покрывало тело. Покрывало она придерживала на груди обеими руками, плечи были чуть оголены. Волусия была прекрасна, как может быть прекрасна красивая, здоровая женщина, только что с наслаждением отведавшая мужской ласки и ждущая ребенка. Беременность была заметна даже под свободно свисающей тканью. Женщина подошла ближе, долго разглядывала Лупу, слезы покатилась по щекам, однако она быстро справилась со слезами и торопливо заговорила.

— Прости, я не доглядела…

— Что ты, госпожа! — заволновался юноша.

Он вдруг заговорил быстро, затеребил руками.

— На все воля богов. К тому же я теперь богат. Регул расщедрился. Это, конечно, не возместит гладкость лица, но все же какое‑то утешение. Регул ни минуты не может обойтись без меня. Он редкая тварь, — неожиданно успокоившись, с мудрой улыбкой добавил Лупа. — Трус, зануда и жадина…

— Давай к делу, Лупа, — прервал его Ларций.

— Лечили меня долго, — начал гость. — Калечили час, а лечили месяц. Было больно, но утешением для меня были воспоминание о госпоже, — он кивком указала на Волусию. — Ради этих воспоминаний я согласился. Когда на меня посыпались милости патрона — он отписал мне очень щедрый легат, — я не сразу привык, что меня одевают, за мной ухаживают. Теперь Регул не отпускает меня ни на шаг, требует, чтобы я рассказывал ему обо всем, что он не видит вокруг. Сначала Порфирий и Павлин страшно завидовали мне. Полагаю, они сговорились убить меня, однако я улучил момент и доходчиво объяснил — нам надо держаться вместе, иначе не выжить. Знал бы ты, Ларций, сколько желающих получить наследство Регула или хотя бы богатый подарок, повалило в наш дом. Это было настоящее нашествие. Сначала до хозяина допускали всех подряд. Гости тащили все, что попадало под руку. Это продолжалось до тех пор, пока я не ограничил поток посетителей. Кое‑кто сумел пожаловаться на меня, однако я пригрозил Регулу гневом императора, если он и дальше будет позволять всяким проходимцам хозяйничать в его доме. У тебя есть верные слуги, заявил я — Порфирий, Павлин и я, несчастный, богами отданный тебе в услужение. Гони этих, так называемых гостей. Их толпы, они шарят по всем углам. Благородные попрошайки ведут себя в твоем доме как хозяева. Знаешь, что они говорят? Зачем тебе сто двадцать миллионов, если ты и один ас различить не можешь. Хочешь разориться, дождаться, когда тебя, как нищего, вычеркнут из списков сенаторов? Они покушаются на твои статуи!

Ларций, госпожа, он не поверил!!!!

Он полагал, что его статуи — это святилище под открытым небом! По парку следует ходить исключительно на цыпочках. Пришлось спустить его с небес на землю. Я вывел его в парк и дал ощупать пустой пьедестал, где ранее находилась статуя, изображавшая его произносящим речь в сенате. Он, бедняга, едва в обморок не упал — опустился на землю и зарыдал. Я отвел его в дом, а сам продолжал убеждать — тебе необходимы верные люди. Мы скрасим твои дни, окружим заботой, ты ни в чем не будешь нуждаться, только распорядись, чтобы мы имели возможность допускать до тебя тех, кто искренне сочувствует, кто желает добра. Порфирий и Павлин сначала перепугались, молчали, будто воды в рот набрали, потом горячо поддержали меня. Они оказались милыми и многознающими людьми. Правда, мимо кармана ближнего никто из них лапу не пронесет, так и запустит по локоть, но Юпитер им судья.

Я благодарен им за то, что они разъяснили мне, что уродство в Риме ничего не значит.

Безобразие — это тьфу!

Пустое мнение, дешевка!..

Сказать по правде, я уже успел убедиться, что так оно и есть, и, если умело пользоваться уродством, оно дает известные преимущества. К нему начинают испытывать жгучий интерес. Согласись, госпожа, Рим — странный город, не так ли?.. Раньше я был глуп, наивен, отказывался верить очевидному. Собирался устроить покушение на императора. Отомстить за поруганную родину. Хвала Эросу, он наставил меня на путь истинный.

Спрóсите, кто этот «он»?

Это неважно.

Так вот, Павлин, взявший меня под свое покровительство и воспылавший ко мне отцовскими чувствами — по крайней мере, он так говорит, — как‑то спросил меня, чего более всего я желаю? Присутствовавший Порфирий укорил приятеля, посмеялся над его скудоумием. Дылда до сих смотрит на меня, как на приблудного пса, выхватившего у него из‑под носа вкусную косточку, однако ему хватает соображалки, чтобы не давать воли зависти. Разговаривает со мной назидательно, ведет себя как ритор. Он обратился к Павлину — чего может желать молодой здоровый парень? Конечно, потискать девку. Я и вправду очень желал этого, но страх, что мое лицо оттолкнет кого угодно, кроме разве что самых продажных и безобразных шлюх, убивал всякое желание.