Тракт. Дивье дитя

Неподалеку от стойки расположился мужчина средних лет в расстегнутом городском пальто. На шее у него висело шелковое кашне, а из-под него виднелся пиджак. Лицо у мужчины выглядело усталым и больным, под глазами набрякли мешки, он через силу пил чай, а надкушенный сдобный крендель отложил в сторону. Он казался совсем нездешним и чужим здесь; впрочем, какого только люда, странного и чужого, не встретишь в трактире при большой дороге…

Прочие посетители были куда как попроще. Жители самой Прогонной, заглянувшие выпить чайку или рюмочку, ямщики и проезжие возчики, пара купцов средней руки и охотник из местных, прислонивший к стене плохонькое ружьишко… Голоса гостей сливались в тихий мерный гул, из которого слышались только отдельные реплики:

— …у Солиных-то, так живут, как кошка с собакой, редкий день не дерутся…

— …в Залызинской балке[3]. Где большая балка расходится на две маленькие балочки, смекаешь?..

— …молчу… Ничего не говорю… а корову-то, чай, не минешь продавать… Останную-то…

— …уж всего-то навез, милые, всего навез… одного сахару, почитай, пудовик…

— …молчу… а корову-то, чай, все одно не прокормить… да, где уж…

Белобрысый веснущатый парень с физиономией открытой и веселой, взглянул в сторону Егорки и фыркнул:

— Рыжий рудого спросил: «Чем ты бороду красил?»

— Солнышко вызолотило, — усмехнулся Егор. К дразнилке этой и иным, похожим, он уже привык как к собственному имени. Мотнул рыжей гривой и подошел к стойке.

За стойкой сидел сам хозяин. Устин Силыч был милый человек, и всякий бы сказал, что он человек милый. Полное улыбчивое лицо его, гладко выбритое и с ямочками на круглых щеках, украшали очки, подвязанные тесемочкой. Волосы, темные и кудрявые не по возрасту, напомаженные и расчесанные на пробор, новая синяя рубаха, серебряная цепочка, пущенная по жилету — все это говорило о том, что хозяин трактира — человек положительный и степенный. К тому же тон, которым он обращался и к гостям своим, и даже к половым, был чрезвычайно любезен.

— Васенька, — говорил он половому, когда Егорка подошел. — Ты на столик-то к печке жареной колбасы на гривенник отнеси, да поторопись, голубчик.

Половой, сивый взъерошенный парень, кивнул и исчез. Устин Силыч поднял глаза на Егорку.

— Милости просим, милости просим, — проворковал он, поправляя очки и лучезарно улыбаясь. — Чай, на попутном приехали?

— Да нет, господин хороший, — отозвался Егорка, улыбнувшись в ответ. — Последние три версты пешком дошел. Холодно нынче, осень ранняя будет…

— Чай, согреться желаете? Можно казенной, вроде, так сказать, живительной влаги…

— Нет, благодарствую. Чаю бы мне. А лучше еще — кипрея заварить[4]. Кипрей держите ли?

— О-хо-хо, сударь мой, шутить изволите! Кто ж кипрей-то пьет, ежели чай самолучший с цветком аккурат из самого Китая к вашей милости доставлен?

Егорка смущенно пожал плечами.

— Коли нет, так и не надо. Так это я.

Устин Силыч поднял брови.

— Так вы это не шутите насчет кипрея-то? Верно, хотите? Да вашей милости все, что заблагоугодно! Васенька! Скажи, голубок, Нюше, пусть кипрея заварит, гость, мол, кипрея пожелал. За пару чаю-то мы пятак берем, а за кипрей-то — копейку…

Егорка положил на стойку пятак.

— Вы, хозяин, мне до пятака меду добавьте. Есть у вас мед?

— Ай-яй-яй, обижаете, ваша милость…

Егорка усмехнулся, отошел в сторонку, пристроился на краешке стола, за которым пили чай возчики и стал ждать.

И возчики, и прочие гости Силыча, искоса, украдкой — а кто и откровенно — поглядывали с интересом в Егоркину сторону. Надо быть, и обсуждали вполголоса. Можно понять — придя сюда, к людям, Егорка почуял, что выглядит не вполне так, как надо бы. Не то, чтобы плохо, а — нездешне…

И что волоса длиной по плечи да такого же цвета, как сосновая кора в солнечный день — не диво. Каких только волос не бывает на свете: и вороные, и русые, и пегие — всякие. В волосах человек не властен, какие уж от природы даны. Лицо бледное, чистое да тонкое, по здешним местам скажут — барская косточка, но пусть говорят. Отчего бы не барская? Глаза, положим, зеленые, да не всем же голубые.

А вот с одежей перемудрили. Вот они на что глаза уставили: тулуп-то Егорка в тепле распахнул, а рубаха под тулупом зеленого холста — то ли фабричная, то ли домодельная, непонятно, а видно, что богатая. Даже уж чересчур богатая для прохожего человека. И штаны тоже — ни дать, ни взять господские брюки, а уж про сапоги и говорить нечего. За такие сапоги любой понимающий человек пять рублей отвалит, не жалеючи, да еще похваляться будет, что дешево купил. Да еще — скрипка. Но с этим ничего не поделаешь — скрипка, она голос души моей, без нее я — как калека, как немой, так что пусть уж болтают, что хотят.

Васенька принес кипрей, да в чайной паре, будто настоящий чай, а к нему чашечку, беленькую, как кусок сахару, и горшочек с медом — достаточно большой, чтобы проезжий гость не пожалел пятака, но меда в нем было на донышке. Егорка только усмехнулся.