Трактат о любви. Духовные таинства

Именно так представляют дело апологеты влюблённости. Они говорят: возвышенный образ возлюбленного не целиком ложен – ведь в каждом, даже самом худом человеке скрыт образ Божий, и чуткое любящее сердце умеет его разглядеть. Не очень убедительное рассуждение: чаще всего предмет страсти наделяется такими достоинствами, которых у него вообще нет, поэтому страсть и называется «слепой». Однако какая-то доля правды в этой теории содержится, а раз так, то не прибегнуть ли нашему бедному «я», терроризируемому властелином рода, к такой тактике: насладиться тем лучшим, что открывается в возлюбленном в утренний час любви, а как обозначится чёткое дневное освещение предметов, расстаться с ним, а если придёт следующая утренняя романтическая любовь, повторить этот приём снова?

Часть 6

Конечно, воздействие культуры на умы и сердца огромно, и, подавая влюблённость как святое чувство, выше которого ничего нет, западноевропейское искусство, а с XVIII века под его влиянием и русское нанесло людям невообразимый вред, толкая десять поколений молодёжи на экзальтацию вспыхнувшей страсти и идеализацию её предмета, на оправдание этой страстью неблаговидных поступков, включая ссору и разрыв с родителями. Издававшимися в невероятном количестве любовными романами было искалечено и поломано немало жизней. Но ведь во все времена существовали трезвые, практичные натуры, которых не собьёшь с толку сочинениями, и они-то понимали, что брачная любовь есть опасное наваждение, с которым шутки плохи. Как же они вели себя, когда влюблённость, как инстинктивная защитная реакция против биологичности родовой жизни, не спросясь, приходила и к ним? Они выбирали один из двух вариантов: либо брали от своего чувства то приятное, что оно даёт в начальной фазе, освобождаясь от него незадолго перед тем, как оно перерастёт в муки неудовлетворённости, либо гнали его прямо с порога. А если уж жениться, считали они, то по здравому решению, а лучше вообще не жениться.

…Семидесятые годы XIX века. По просёлочной дороге, пересекающей заснеженные нивы Орловщины, катится запряжённая парой лошадей карета. Утонув в мягком сиденье, в ней едет элегантно одетый красивый старик с поседевшей русой бородой и совсем белыми волнистыми волосами – настоящий барин, каких скоро уже не будет в России. Он едет в Париж, но думает не о нём. О чём же? Он сам рассказал об этом.

Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые…

Одни воспоминания влекут за собой другие, усталая память пробуждается, и лица, явившиеся из прошлого, оживают и возвращаются, будто они и не уходили.

Вспомнишь обильные, страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые…

Ах, Иван Сергеевич! Зачем же ты, русский богатырь, вскормленный на этой неоглядной лесостепи, тащишься в тесную и людную Францию, в это царство мещан и скопидомов? Что на свете может быть лучше твоего Спасского-Лутовинова? Зачем ты от него бежишь?

Видно, крепок был наш богатырь, всё мог выдержать, даже жизнь на чужбине, где не мог он выйти росистым утром с ружьём и собакой в наполненные птичьим гомоном перелески. И даже те, единственные на свете глаза, что сияли любовью, и тот единственный на свете милый голос, что трепетал от любви, не одолели тебя – выдержал и их, перемолол, забыл. Убежал от них, как бежишь сейчас от России, и расстался с ними.

Да нет, дело тут не в крепости, а в мудрости. Просто надо уметь жить, а он умел. В чём же заключается эта житейская мудрость? Он ответил на этот вопрос и своей биографией, и своими произведениями: чуть почуял, что можешь «втюриться», уноси ноги! В «Отцах и детях» он ставит нам в пример помещицу Одинцову. Придя в себя после бурного объяснения с Базаровым, она решила: «Нет, Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие всё-таки лучше всего на свете». В этой формуле и содержится первый способ избегать муки любовного состояния: не дать себе слишком глубоко войти в это состояние. «Её спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесённого оскорбления. Она не чувствовала себя оскорблённою; она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за неё – и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие».