Трактат о лущении фасоли

А я был уверен, что вы эти могилы пошли смотреть. Мне даже стало интересно, откуда вы о них знаете. Неужели пан Роберт сказал? Разрешил вам остановиться в своем домике, сказал, где ключ, так, может, и о могилах тоже? Поэтому я не хотел вас беспокоить. Всегда неловко идти и выспрашивать: кто такой, зачем приехал, надолго ли. А то я и документы должен проверить, не каждому ведь поверишь на слово. Иногда я даже прошу показать разрешение остановиться в таком-то домике, особенно, если никогда раньше этого человека здесь не видел. Но раз пан Роберт...

Скажите мне хотя бы, как там его здоровье. Вы не знаете пана Роберта? Э-э-э, просто, наверное, не хотите признаться. Должно быть, пан Роберт не велел. А я даже думал, что он вас прислал рассказать, как у него дела — может, заболел. Сам не смог приехать. Потому и ждал, пока вы выспитесь и сами ко мне придете. А вы в лес отправились. Я сначала решил: может, хотите пройтись, отдохнуть с дороги, подышать немного лесным воздухом, и скоро вернетесь. Выглянул в окно, вышел раз, другой, постоял, а вы все не возвращаетесь. Начало смеркаться, вода, домики, лес — все погрузилось в сумерки, скоро совсем стемнеет, как же вы обратно? Я забеспокоился. Вы здесь впервые, леса не знаете, не ровен час, заблудитесь. Надо будет идти с собаками, искать. На всякий случай зажег свет: может, хоть он вас выведет. Видели? Ну вот. Здесь легко заблудиться, тем более сейчас, осенью. В это время ничто здесь не является собой.

Я и сам однажды чуть не заблудился. Да, в тот раз, когда меня по дороге туман задержал. Место глухое, безлюдное, и я точно так же пошел в лес посмотреть, где эти могилы. Для этого, собственно, я тогда и приехал. Я точно не знал где, знал только, что в лесу. Пан Роберт, рассказывая мне о могилах, махнул рукой в сторону леса — там, мол. А лес большой, пойди отыщи. Кабы еще в одном месте, а они ведь разбросаны — тут, там. Я почти целый день ходил, даже не помню, сколько их тогда насчитал. И не заметил, как начало темнеть. Обычно же, сами знаете, темнота не наступает сразу, мгновенно. Человеку долго кажется, что еще вроде видно. А раз видно... Лес я знал, так что каким-то образом вышел.

И представляете, когда уже оказался у водохранилища, не мог понять, где я. На этом берегу или на том. Я помнил, что Рутка оттуда сюда текла, а теперь мне показалось, что наоборот. Очертания домиков проступали в темноте, но который из них пана Роберта, я не знал. И стоял так, стоял, никак не мог сориентироваться. В какой-то момент даже потерял уверенность, я ли, собственно, стою там, где стою.

И вдруг увидел вдали какой-то огонек. Поначалу тусклый, едва мерцающий. Я подумал, что, видимо, кто-то там идет и светит себе фонариком. Только как его позвать, услышит ли он меня на таком расстоянии, раз я и сам не знаю, где нахожусь. Тем временем огонек стал более ярким, четким и приблизился. Как будто я стоял по эту сторону Рутки, а он светил мне с той. И тогда знаете, что я подумал? — что, наверное, это фасоль лущат. И представьте себе, в самом деле лущили.

Лущение фасоли всегда начиналось со света. Мать мыла посуду после обеда, подметала и до сумерек усаживалась с четками между кроватью и буфетом. Бабушка обычно дремала. Дедушка выходил во двор, убедиться: всё ли на своих местах? Все словно бы ждали этих сумерек, когда начнут лущить фасоль. Отец сидел на лавке у окна, курил папиросы, одну за другой, и глядел в окно, точно кого-то высматривал. Сумерки постепенно окутывали все вокруг, а он все глядел и глядел. Могло показаться, будто он смотрит на эти сумерки. Разве поймешь, на что человек смотрит?

Думаешь, он глядит на одно или другое, а он, может, в себя вглядывается. О, там есть, во что вглядеться. Но возможно, отец смотрел на густеющие сумерки. Что в сумерках может быть такого интересного, говорите? А я вам отвечу: иной раз, глядя на то, как начинает смеркаться, я думаю, те ли это сумерки, на которые отец смотрел. Разве этого мало? И время от времени он будто вторил этому своему смотрению:

— О, день стал коротенький. Коротенький. Человек в нем уже не умещается. Еще не закончился, а тут ночь. И к чему этой ночи столько? К чему? — И, гася очередную папиросу, бросал матери: — Свети.

Мать откладывала четки. Снимала со стены висевшую на гвозде лампу. Проверяла, достаточно ли керосина. Иногда спрашивала отца:

— Может, долить?

Отец обычно отвечал:

— Долей.

И непременно напоминал, чтобы подрезала фитиль наверняка подгорел, и стекло чтобы почистила, а то со вчерашнего дня слой копоти остался.