Трактаты. Проповеди

Вслед за В.Н. Топоровым мы отметим еще несколько важных черт риторики немецких сочинений Майстера Экхарта. Это прежде всего наличие «бинарных оппозиций»: (единый — многий, целостный — раздельный) и «контрпозиционных схем» (подобный — иной, восходящий — нисходящий, сущностный — сверхсущностный, имеющий образ — без-образный, тайный — явленный, свет — мрак, обобщающий — различающий и пр.), обслуживающих, добавим от себя, учение об антагонизме идей и форм. Далее, это преимущественное присутствие ряда фигур и тропов (сравнений, параллелизмов, противопоставлений, оксюморонов и под.), эксплицирующих и разворачивающих в устной и письменной речи основные конструкции понятийного уровня. Это и иерархичность построений, при которой законы предыдущей стадии отменяются законами стадии последующей. (Данный тезис не разъяснен на примерах, однако одним из них могло бы служить отмеченное выше различие законов, действующих в пределах приуготовительных и последующих изменений.) Наконец, отмечая «сквозную мифопоэтичность» Экхарта, Топоров указывает, что используемые мыслителем образы: отрешенности, нищеты духом, глубины, молчания, тишины, радости, света, любви, страдания, гнева, пути, вечного рождения, искры, одновременно являются концепциями, поскольку продуманы им в понятиях логико-дискурсивного типа. Вообще же, по нашим наблюдениям, «поэтическое» возникает в текстах рейнского Мастера преимущественно при попытке изображения процессов, динамизм которых не соответствует дискретности понятий и терминов; именно в ситуации острейшей нехватки дискурсивных средств языка рождаются великие образы Майстера Экхарта: уподобление рождения Сына в душе эху, прыжкам олененка (проп. 22), троичных процессов — бегу коня по равнине (проп. 12).

Поэтика немецких проповедей и трактатов рейнского Мастера не сводится к риторике, но также включает в себя личное отношение к вне-личным способам построения текста. И такое отношение, умение обращаться с риторическими средствами — как отдельными элементами, так и цельными конструкциями — продиктовано вовсе не специфическими свойствами плана содержания, но укоренено в свойствах экхартовской личности, «озывчивой» и «артистической», по мнению В.Н. Топорова. Топоров, конечно же, теоретически различал оба уровня поэтики средневерхненемецких сочинений Майстера Экхарта, но поскольку не рассматривал эти сочинения на фоне латинских произведений, не мог провести между уровнями четкой, мотивированной границы. В самом деле, если не рассматривать экхартовскую риторику как производное от учений, излагаемых в схоластических трактатах, то она в своей необязательности, произвольности ничем не отличается от «игры» (термин В.Н. Топорова) с нею, — так что объем самого понятия «игра» в данном случае остается неопределенным. С другой стороны, при подобном подходе вполне стирается разница между содержанием философии Экхарта и его риторикой, ведь философские построения, если изменить ракурс взгляда на них, суть не что иное, как правила построения соответствующих речевых практик, и отличаются от последних разве что своей доказательностью.