Трактир жизни

Сигурда больше нет, Сигурда покрывает
От ног до головы из шерсти тяжкий плат,
И хладен исполин среди своих палат,
Но кровь горячая палаты заливает.

И тут же, на земле, подруги трех царей:

И безутешная вдова его Гудруна,
И с пленною женой кочующего гунна
Царица дряхлая норманнских рыбарей.

И, к телу хладному героя припадая,

Осиротевшие мятутся и вопят,
Но сух и воспален Брингильды тяжкий взгляд,
И на мятущихся глядит она, немая.

Вот косы черные на плечи отвела

Герборга пленная и молвит: «О царица,
Горька печаль твоя, но с нашей не сравнится:
Еще ребенком я измучена была…

Огни костров лицо мое лизали,

И трупы братние у вражеских стремян
При мне кровавый след вели среди полян,
А свевы черепа их к седлам привязали.

Рабыней горькою я шесть ужасных лет

У свева чистила кровавые доспехи:
На мне горят еще господские утехи –
Рубцы его кнута и цепи подлый след».

Герборга кончила. И слышен плач норманнки:

«Увы! тоска моя больней твоих оков…
Нет, не узреть очам норманнских берегов,
Чужбина горькая пожрет мои останки.

Давно ли сыновей шум моря веселил…

Чуть закипит прибой, как ветер встрепенутся,
Но кос моих седых уста их не коснутся,
И моет трупы их морей соленый ил…

О жены! Я стара, а в ком моя опора?

В дугу свело меня, и ропот сердца стих…
И внуки нежные – мозг из костей моих –
Не усладят – увы – слабеющего взора»…

Умолкла старая. И властною рукой

Брингильда тяжкий плат с почившего срывает.
И десять уст она багровых открывает
И стана гордого чарующий покой.

Пускай насытят взор тоскующей царицы

Те десять пылких ран, те жаркие пути,
Которыми душе Сигурдовой уйти
Судил кинжал его сокрытого убийцы.

И, трижды возопив, усопшего зовет

Гудруна: «Горе мне, – взывает, – бесталанной,
Возьми меня с собой в могилу, мой желанный,
Тебя ли, голубь мой, любовь переживет?»

Когда на брачный пир, стыдливую, в уборе

Из камней радужных Гудруну привели,
Какой безумный день мы вместе провели…
Смеясь твердила я: «О! с ним не страшно горе!»

Был долог дивный день, но вечер не погас –

Вернулся бранный конь – измученный и в мыле,
Слоями кровь и грязь бока ему покрыли,
И слезы падали из помутневших глаз.

А я ему: «Скажи, зачем один из сечи

Ушел, без короля?» Но грузно он упал
И спутанным хвостом печально замахал,
И стон почудился тогда мне человечий.

Но Гаген подошел, с усмешкой говоря:

«Царица, ворон твой, с орлом когда-то схожий,
Тебе прийти велел на горестное ложе,
Где волки лижут кровь убитого царя».

«О будь же проклят ты! И, если уцелею,

Ты мне преступною заплатишь головой…
А вы, безумные, покиньте тяжкий вой,
Что значит ваша скорбь пред мукою моею?»

Но в гневе крикнула Брингильда: «Все молчать!

Чего вы хнычете, болтливые созданья?
Когда бы волю я дала теперь рыданью,
Как мыши за стеной, вы стали бы пищать…

Гудруна! К королю терзалась я любовью,

Но только ты ему казалась хороша,
И злобою с тех пор горит во мне душа,
И десять ран ее залить не могут кровью…

Убить разлучницу я не жалела – знай!

Но он бы плакать стал над мертвою подругой.
Так лучше: будь теперь покинутой супругой,
Терзайся, но живи, старей и проклинай!»

Тут из-под платья нож Брингильда вынимает,

Немых от ужаса расталкивает жен,
И десять раз клинок ей в горло погружен,
На франка падает она и – умирает.