Трамвай без права пересадки

А наутро его уже не было в городе. Только и осталось от него — томик Шиллера, забытый на скамье вот как раз на этом самом месте, где теперь стоит памятник. Скамейку потом убрали, а книгу сдали в музей. Городской скульптор, герр Хеннекен, по заказу муниципалитета изваял этот памятник. Уместней было бы назвать его лишь постаментом к памятнику, кхм… Герр Хеннекен склонен к авангардизму — знаете, все эти современные выходки и штучки… Сначала граждане удивлялись такому решению, были даже требования убрать заготовку, как они это называли, или дополнить фигурой того, кого никто не знал. Может быть, так и сделали бы потом, но никто не мог вспомнить его фигуру, а герр Хеннекен лично с ним не встречался. Пришлось оставить как есть. Впрочем, с течением времени присмотрелись, вникли и поняли, что именно таким и должен быть этот памятник — в том–то вся его соль и прелесть. Так и стоит с тех пор.

Господин в плаще кивнул, словно подтверждая окончательную истинность поведанной истории.

— Давних? — спросил гость.

— Простите?

— С давних пор?

— А–а… вы знаете, нет. Довольно свежо ещё предание. Точнее сказать не могу, как не сможет, пожалуй, никто в городе. А ведь, казалось бы, столь примечательное событие не должно бы так скоро стереться из памяти. И тем не менее…

Он взглянул на гостя, улыбнулся своим мыслям.

— Приятно было побеседовать.

— Спасибо за рассказ.

— Ну что вы, какой там рассказ… Пойду слушать Шуберта. Вам нравится вторая симфония Шуберта?.. Нет?.. А я хотел бы умереть только под неё… Прощайте.

Благодушный господин улыбнулся, приподнял шляпу, откланиваясь. Прежде чем скрыться в переулке, из которого появился, он оглянулся на гостя и ещё раз приподнял шляпу.

Небо тяжелело, вызревало густой сероватой синевой. Часы негромко, будто осторожно, пробили десять. Голуби, словно услышав команду, поднялись, пронеслись над площадью быстрым облаком, дали круг, и растаяли в сумерках — отправились, наверное, в пригороды, на покой. Он остался совсем один в этом странном и тихом городе.

Тогда, замирая сердцем и почему–то дрожа, он взобрался на постамент. Долго не мог определиться с позой: одна была излишне проста, другая — неестественна, третья — несколько театральна, а та — и вообще уподобляла Наполеону. А ведь он всего лишь тот, кого никто не знает, и значит, ему пристала поза поскромней.

Наконец, перепробовав не меньше десятка всевозможных положений, он просто сел, обхватив колени руками, глядя на часы под островерхим куполом башни, в правом углу ратуши. Мрамор постамента был довольно холоден, но вскоре согрелся его теплом, а каменная жёсткость, доставлявшая поначалу некоторое неудобство, быстро перестала чувствоваться.

Упала на ботинок первая капля уютного неторопливого дождя. Откуда–то — кажется, из окна ближайшего дома, — донеслись звуки вступления ко второй симфонии Шуберта.

Прежде чем рассвет

Странник, расскажи, расскажи мне ещё что–нибудь,

прежде чем рассвет перережет горло ночи

А. Сарамельо

— Душа покоя просит, слышь, это, ага. А всё чего–то нет его никак.

— Завтра будет.

— Ну, это да…

Двое сидят во мраке сарая, на корточках, голова к голове — один нечёсанный, всклокоченный, рыжий. Другой — седой уж совсем, хоть и не старый ещё — тот, чья душа требует покоя.

Ветер свистит в щелях дощатых стен, тревожит наваленную на пол грязную стоптанную солому, играет незапертой дверью, вынуждая её душераздирающе скрипеть.

— Дверь прикрыть бы — уж больно противно скрипит, — говорит седой. — Надоела. Да и сквозит.

— Ну, попробую ещё раз, погодь.

Рыжий, кряхтя, встаёт. До двери два шага — сарайчик–то маленький, тесный. Но кажется, что рыжий решил добраться до неё не раньше рассвета.

Дойдя, он долго пытается сковырнуть провисшую дверь с места, прикрыть. Кое–как ему это удаётся. Но не до конца — кажется, она утратила способность закрываться ещё лет несколько тому назад.

— Покурить бы… — бормочет он, возвращаясь на место, снова опускаясь на корточки рядом с седым.

— Ой не говори про курево, а то слюна набегает.

— Я бы и поел.

— Ну ты уж…

Седой почти осуждающе качает головой, смотрит на дверь, за которой, в прорехи, уже видно линию горизонта — там, далеко, за лагерем, за рощей, за бегущими к дальним холмам полями, будто невидимый пока рассвет провёл по небу острой–острой бритвой, оставляя тончайший, назревающий кровью надрез.

— Недолго осталось, — задумчиво говорит седой. — Светает скоро.

— А будто и не жил, — качает головой рыжий. — Быстро всё так…

— Ну, ты только не это, слышь… Самого кручинит, а что ж теперь…

— Так ничего.

— Ничего.

Ветер, залетая в оконце, шуршит в соломе. А может быть, это мышь.

Рыжий смотрит на седого, разглядывает морщинистое лицо, бородавку на подбородке.

— А ты, вроде, не из нашей деревни, — говорит полувопросительно.

— Я странник, — отзывается седой тут же, будто давно ждал этого вопроса. — Калика перехожая.

— Эво ж ты как. А и тебя туда же.

— И меня. Чем я лучше, что ли, слышь.