Трамвай без права пересадки

Шоссе ползёт навстречу, исчезает под брюхом «Камаза», словно тот заглатывает бесконечную «кишку». Дым беломорины наполняет кабину едким запахом непомерного акциза. Полуденное солнце жарко ластится к щеке, томит горячими поцелуями до испарины на лбу. По сторонам — поля, поля, поля…

Толик — дальнобойщик; он четвёртые сутки на пути из Москвы в Тюмень. Рубаха на волосатой груди расстёгнута до пупа, взгляд упирается в горизонт, руки привычно и почти равнодушно лежат на рулевом колесе.

На пассажирском месте сидит Людвиг и играет на губной гармошке. Толик не очень помнит, когда и где подсадил этого чудика. Кажется, на сорок первом километре, у деревушки со странным названием Вена.

Толик внимательно слушает и кивает в такт губной гармонике, из которой Людвиг старательно выдувает отрывистые неуверенные ноты. У пассажира получается плохо, отвратительно получается, совсем не то, чего пытается от него добиться дальнобойщик Толя. Шофёр готов бросить руль и сам взяться за инструмент, но вспоминает, что на губной гармошке последний раз играл в детстве — на пластмассовой, за двадцать восемь копеек, из «Детского мира». Да и руль бросать нельзя.

А Людвиг старается вовсю, но… чёрт бы его побрал, глухой он, что ли?!

— Ну куда, куда! — нервничает Толик. — Ты чего, не слышишь, что у тебя «ре» падает?

Людвиг виновато хлопает глазами, робко улыбается, открывая отсутствие пятого зуба слева.

— Вот смотри, — запальчиво продолжает Толик, — у тебя там идёт «та–ти–ту–рим–па–рааам», так?

— Так, — кивает Людвиг и хлопает глазами.

— Ну вот. Вот там у тебя «ре» и проваливается, неужели сам не слышишь? Выше надо на полтона. Ну–ка, давай, возьми с диезом.

— Ага, — радостно кивает Людвиг и подносит гармошку к губам.

«Та–ти–ту–тум–па–пааам» — играет он.

— Тьфу! — в сердцах произносит Толик, удивляясь Людвиговой непонятливости. — Ну что ты заладил, ей богу, а?! Ты можешь ми–бемоль взять?

— Могу, — неуверенно произносит Людвиг.

— Так возьми, чёрт тебя возьми! — сердится Толик.

«Та–ти–ту–рим–па–бааам» — берёт Людвиг.

Нет, нет, всё не то.

«Та–ти–ту…»

— Ну куда, куда ты гонишь, а?! — Толик сердито выплёвывает беломорину в окно, качает головой.

«Та–ти–ту–рим–па…» — выдувает Людвиг.

— Трудно, поди, быть неумехой? — саркастически вопрошает Толик. — Ты сам–то себя слышишь?

— Нет, — чистосердечно признаётся Людвиг.

— Оно и видно, — усмехается Толик. — Дай мне начало.

«Та–ти–ту…»

— Стоп! Слышишь?

— Нет.

— Блин! Вот так надо: «та–ти–та–рам–па». Сечёшь?

— Секу, — покорно соглашается Людвиг.

— Изобрази.

«Та–ти–ту–ру…» — изображает Людвиг.

Толик безнадежно качает головой, плюёт в окно, шевелит губами, беззвучно выдавая непотребные слова.

— Ну ты вообще… — обречённо произносит он уже в голос. — Выбрось свою гармошку и уйди в монастырь с глаз моих.

— Я хотел одно время, — на полном серьёзе отвечает Людвиг. — Но музыка победила.

— Это она погорячилась, — усмехается Толик. — Дай мне «ми–бемоль».

Людвиг послушно даёт требуемую ноту.

— Вот, — кивает Толик. — Запомнил?

— Запомнил.

— Теперь дай вступление.

«Та–ти–та–рам–па–даам…»

На этот раз Толик отчасти доволен. Это почти то, что надо. Но — почти. То есть, не совсем то, но очень близко.

— Запомни, старичок, — говорит он, добродушно щурясь, — в любом музыкальном произведении главное — вступление, зачин. Хорошее начало полдела откачало, как говорится. Но оно, опять же, и самое сложное.

— Да, — соглашается Людвиг. — Вступление — это очень трудно.

— Угу. Как начнёшь, так и кончишь. Начнёшь бодро, и кончишь весело. Начнёшь в миноре, так и кончишь абы как… О чём это я… А, ну да. Давай, ещё разок.

Людвиг даёт.

— Угу… угу… — кивает Толик. Он почти доволен. Доволен до третьего такта, в котором Людвиг ни к селу ни к городу выдувает никому не нужную «ля–бемоль».

Но надо выруливать на поворот, и Толику становится не до Людвига и злосчастной лябемоли — он только мотает головой: не–не–не, давай сначала.

А на повороте стоит белая корова в красном сарафане. Она пасётся и не замечает надвигающейся на неё опасности — синего камаза, в котором Толик, очумев взглядом, пытается нащупать педаль тормоза. А педали — нет. Людвиг тоже ничего не замечает.

«Та–ти–та–рам–па–даам тынц» — выдаёт губная гармошка.

Толик доволен. Если бы не обстоятельства, заставляющие судорожно вцепиться в руль, он бы сейчас непременно хлопнул Людвига по плечу и сказал что–нибудь вроде «Классно, старичок, молодца! Это — то, что надо».

А корова вдруг, выпучив глаза, истошно мычит, снимается, встаёт на крыло и, сшибая верхушки окрестных сосен, воспаряет под облака. Трепещет и стелется по ветру сарафан.

Толик вздрагивает и просыпается. Ровно за три секунды до коварного поворота, в который срочно должен вписаться, если не хочет погибнуть во цвете лет, вместе с напарником, который храпит на лежаке…

В тот момент, когда красная корова встаёт на крыло и, сшибая верхушки окрестных сосен, поднимается в небо, Людвиг ван Бетховен вздрагивает и просыпается. Он недоумённо смотрит на жирную, уже засохшую кляксу, которую оставило перо в партитуре.