Трамвай идет в депо

Да, он виноват сам. Лежа на неудобной кушетке в этой холодной комнате, заставленной старой мебелью, глядя в темноту, которая, кажется, никогда не обернется светом, он вспоминал прошедший год, прожитый как будто в другой жизни.

Его жена и дочь были рядом, но каждый в комнате сидел по отдельности. Они вымотались. Они были постоянно голодны. Они даже устали бояться и просто ждали, чем закончится это заточение. Только он понимал чем. Понимал – но им, разумеется, не говорил.

В комнате нестерпимо пахло нечистотами. Несколько дней назад их перестали выводить в туалет и просто поставили в углу пластиковое ведро, за которым раз в день приходил охранник.

Это был еще один способ унизить его. Ничего. Одинцовым овладела апатия, его ничто уже не могло унизить. Боль и несправедливость – лишь слова. Придет смерть, и эти слова погаснут, растворятся во мгле, и станет безразлично, что они значили прежде. Ему не было жалко себя. Только жену и дочь. Только о них он мог думать, пялясь часами в эту жуткую, непроходящую тьму.

Когда она призналась в своем предательстве и заплакала, прося прощения, а потом упала на колени, он сначала ничего не почувствовал. Это казалось каким-то невероятным событием. И мозг просто отказывался обрабатывать информацию. Но теперь принял и обрел какое-то подобие спокойствия от того, что все наконец разъяснилось. Сам виноват. Все, что случилось, – это его вина, бесспорно. Теперь у него была масса времени, чтобы над этим поразмышлять.

Или все-таки нет?

За дверью раздались шаги. Грузные, медленные. Жена приподнялась на локте и испуганно на него посмотрела. Внутреннее чутье подсказывало, что, кто бы это ни был, он пришел не за тем, чтобы их покормить или отпустить.

В замке заворочался ключ. Кажется, это длилось целую вечность.

Он опустил веки, почувствовав, что впервые за много лет на глаза по-детски наворачиваются слезы.

* * *

Уши у Кирьянова были красные от мороза. Шапку он не носил, обычно оправдываясь тем, что все время передвигается на машине. На самом деле все кругом знали, что он пренебрегает головным убором, считая, что выглядит в нем по-дурацки.

Владимир Сергеевич ждал меня на парковке РОВД, держа в руках два бумажных стаканчика с кофе.

– Твое топливо, – улыбнулся он, когда я припарковалась и вышла из машины.

В вечерних сумерках начинали зажигаться окна близлежащих домов. Сумерки – самое тоскливое время.

Я взяла стаканчик и сделала глоток.

Кирьянов смотрел на меня выжидающе.

– Итак, ты решила все-таки окончательно испортить мне конец года.

– Я не виновата, что наши преступники занимают такие высокие посты.

– Тань, ты уверена в своих выводах?

– Да, я узнала этот голос.

Кирьянов хмыкнул:

– Голос мэра, который из каждого утюга вещает?

Я не обратила внимания на его подколку и спросила:

– Ты помнишь запись с диктофона Одинцова?

Кирьянов помрачнел:

– Ты серьезно?

– Серьезней некуда. Прокрути еще раз и сравни голос.

Владимир Сергеевич потер замерзшие уши ладонями.

– Для того чтобы определить точно, потребуется экспертиза. Но я не могу ее назначить, пока не возбуждено дело. А дело не возбудить без веских улик. Как ты вообще могла сравнить голос на пленке и голос мэра при встрече?