Трамвай мой - поле

Сердце начало колотиться ещё там, на лестнице, когда он только начал подниматься. Потом затряслись руки, и он никак не мог вставить ключ в дверную дырку, вернее не ключ, а кусок согнутой под прямым углом проволоки, которую он только что, как было условленно с Бузей, достал из-под половика. У него перехватило дыхание, он вообще пытался не дышать, так как казалось, что он дышит слишком громко и его могут услышать в соседней квартире.

Наконец ему удалось этот проволочный ключ как-то всунуть, но внутреннюю задвижку он так им и не отодвинул. Дверь, к счастью, сама распахнулась. Понятно, что её открыла Бузя. В одной сорочке, с распущенными волосами, она взяла его за руку и потащила за собой в комнату.

– А Натана нет? – прошептал он идиотский вопрос и почувствовал, что его ладони снова мокрые, снова вспотели.

– А то ты не знаешь, – так же шепотом откликнулась она и нырнула под одеяло.

Да, он знал. Он знал, что Натан уехал навестить сестру в Кишинёве, и, если б не уехал, никакого б такого свидания не состоялось. “Ну и чёрт с ним, что не состоялось бы” , – полоснуло в башке. Он слышал лёгкое посапывание детей, которые спали в той же комнате, буквально в двух шагах от него, и машинально вытирал руки о штаны. Надо же такое! Ведь специально помыл их ледяной водой, протёр досуха полотенцем, а они всё равно, суки, вспотели.

– Что же ты стоишь, как истукан? Сбрасывай шмотки.

– Тише, детей разбудишь.

– Их теперь бомбой не разбудишь.

– А если? – он стал медленно стягивать с себя свитер. – А что если Натан вдруг войдёт?

– Откуда? Из Кишинёва?

– А если?..

– Ну знаешь, милый мой, если у тебя так много “если”, то ты бы лучше дома сидел.

– Сами знаем, что лучше, – с напускной бравадой прошептал он, резким рывком отдернул одеяло, бухнулся на спину и замер. Руки на груди, вылитый Исусик.

Бузя приподнялась, сбросила с себя сорочку и прижала его к себе крепко-крепко, как мама. И всё. И дальше он ничего вспоминать не хочет. Не может. Не должен.

Дальше вспоминать ничего нельзя.

Ходят, бродят, колобродят облака.

Ночные, лунные. Ночное облако – и память, и окно… И память, и окно… Гадость.

Ночное облако – и память, и окно. Моим глазам прислуживает ветер. Гадость вдвойне. Ты мудак, Костя. Пора на боковую. Последнюю сигарету дотянешь – и всё. И на боковую. Последнюю…

…Бузя приподнялась, сбросив с себя сорочку и прижала его к себе крепко-крепко, как мама. Он не дышал.

Он уткнулся носом, всей мордой в её груди и не дышал. А она целовала его в плечо, затылок, волосы и тихо-тихо причитала: “Какой же ты у меня Исусик! Какой же ты Исусик, право!.. Исусишка мой!..” Потом развернула его на себя, и он почувствовал, как его крайняя плоть ушла во что-то горячее, большое и пустое. Он знал во что, но никогда не представлял его себе таким горячим, большим и пустым. Сучка, кто только в ней ни перебывал!

– Ты меня разыгрываешь?

– Hи за что.

– Ну, расскажи.

– Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидела собак за этим делом, внутри всё оборвалось.

– И не было стыдно?

– Я же говорю, внутри всё оборвалось.

– И ни капельки стыда?

– Перед кем?

“Сучка, кто только в ней ни перебывал!” – первый, намеренно злой промельк мысли. Потом толчки, вспышки памяти, как мелькание кадров.

Из грязных разговоров с пацанами он знал, что надо работать, надо дрыгать задницей… вверх-вниз, вверх-вниз… Что же он, зараза, забыл об этом? Вверх-вниз, вверх-вниз… И тут же образ дворового пса в этом мучительном, стыдном и грязном движении. И как только образ пса возник, он уже не мог избавиться от него, не мог освободиться от сознания, что он такой же. Такой же… Животное, пёс, мразь.

– Ну что рассказывать? Была девчонкой, увидела собак за этим делом…

– И не было стыдно?

– Я же говорю, внутри всё оборвалось.

– И ни капельки стыда?

– Перед кем?

Стыдно. Господи, как стыдно!.. Грязно!.. Вверх-вниз… И вдруг – неожиданная резь на кончике плоти, будто писать хочется. Но нет, это совсем другое, это то, что пацаны называют “спустить”. Так надо. Так надо. Освободи нерв, освободи! Ну!.. Ну!.. И в то же мгновение – как оплеуха, как плевок в рожу, как обвал – Бузин вскрик:

– Что же ты делаешь? Ты же всю меня обоссал! Молокосос! Сопляк! Мальчишка!

Только бы дети не проснулись, только бы никто не услышал! А что, если Малый под дверью? Что, если Малый…

Конечно, Малый был под дверью. И не один, а с Толябой, и с ними ещё несколько человек. Я понял это сразу, как только оказался на кухне, куда Бузя меня тут же вытолкнула, выбросив вслед за мной мою одежду. Я торопливо одевался и слышал за дверью возню и шушуканье. А когда вышел в сенцы и заглянул в щель деревянного простенка, увидел, как Малый пинком в зад столкнул Толябу с лестницы, а не то Яковенке, не то Вальку отвесил подзатыльник, требуя, очевидно, убраться. Судя по топоту ног по лестнице и приглушённой перебранке, там было достаточно много народу. Я понял, что они не разойдутся, пока не увидят меня. И ещё я понял, что теперь никогда не смогу с ними встретиться.