Трансформация интимности

Никому неизвестно, будет ли на глобальном уровне развиваться система демократических институтов, или же, наоборот, мировые политики соскользнут к деструктивности, что могло бы представлять собою угрозу планете в целом. Никто не знает, не станут ли сексуальные отношения пустыней неустойчивых связей, отмеченных эмоциональной антипатией в той же мере, что и любовью, и покрытых рубцами насилия. В любом случае есть хорошие основания для оптимизма, но в культуре, которая отказалась от провиденциализма (providentialism — вера в провидение, предопределенность — примеч. перев.), черты будущего должны вырабатываться на фоне осознаваемого риска.

Открытая природа глобальных проектов современности имеет реальные корреляты в неопределенных результатах повседневных социальных экспериментов, которые являются предметом рассмотрения этой книги.

Что можно сказать с какой-то степенью определенности, так это то, что демократии недостаточно. Политика эмансипации — это политика внутренне соотносящихся систем современности; она ориентирована на контроль распределительной власти и не может вступать в столкновение с властью в ее порождающем родовом аспекте. Она оставляет в стороне многие из вопросов, поставленных ограничением (в оригинале — sequestration — примеч. перев.) опыта.

Сексуальность имеет огромную важность в современной цивилизации, потому что она является точкой контакта со всем, что предшествовало технической безопасности, которую должна предлагать повседневная жизнь. Ее ассоциация со смертью стала для нас столь же причудливой и почти немыслимой, как кажется очевидной ее переплетенность с жизнью. Сексуальность оказалась заключенной в рамки поиска самоидентичности, которую сама по себе сексуальная активность может заполнять лишь на мгновения. «Склони свою сонную голову, мой любимый человек, на мою ненадежную руку»: столь много сексуальности являет собою фрустрированная любовь, обреченная бесконечно отыскивать различия в схожести анатомии и физического отклика.

В вызываемой сексуальностью напряженности, возникающей между приватизацией страсти и насыщенностью публичной сферы, равно как и в некоторых конфликтах, разделяющих сегодня мужчин и женщин, мы можем увидеть постановку в повестку дня новых вопросов. В частности, в своих связях с гендером сексуальность дала толчок развитию политике личного — фраза, которая останется непонятой, если связывать ее только с эмансипацией. Мы определяем понятие жизненной политики[238] скорее как политику жизненного стиля (в оригинале — lifestyle — примеч. перев.), действующую в контексте институциональной рефлексивности.

Оно относится не к тому, чтобы «политизировать» — в узком смысле этого понятия — решения, связанные со стилем жизни, но к тому, чтобы ре-морализировать их или, выражаясь более точно, поднять на поверхность те моральные и экзистенциальные проблемы, которые ограничение опыта оттолкнуло от повседневной жизни. Это проблемы, которые растворяют в себе абстрактную философию, этические идеи и очень практические заботы.

Периферия жизненной политики охватывает множество различных проблем. Одна из них — это самоидентификация как таковая. Рефлексивный проект самости. В той мере, в какой он фокусируется на жизненном пространстве, рассматриваемом как внутренне соотнесенная система, — ориентирован только на контроль. Он не имеет иной морали, нежели аутентичность, современная версия старой максимы «мешать самому себе быть правдивым». Однако сегодня заданный истечением традиции вопрос «Кем я буду?» неразрывно связан с вопросом «Как я буду жить?». Здесь представлено множество вопросов, но в той мере, в какой это касается сексуальности, наиболее очевидным является вопрос о сексуальной идентичности.

Можно было бы подумать, что чем больше достигнутый уровень равенства между полами, тем более вероятно, что существовавшие прежде формы маскулинности и феминности конвергируют к некой единой андрогинной модели. Это может быть так или не так и задается возрождением различия в текущей сексуальной политике, но это в любом случае лишено значения, если не попытаться определить содержание андрогинии, что является делом решения вопроса о ценностях. Поэтому возникающие дилеммы были скрыты, пока сексуальная идентичность являлась структурированной с точки зрения полового различия. Бинарный код мужчины и женщины, который допускал фактически не связанные случаи, приписывал гендер полу, как если бы они были одним и тем же. В таком случае атрибуты гендера были бы представлены следующим образом.

1. Предполагалось, что каждый индивид является или мужчиной, или женщиной без всяких промежуточных состояний «между ними».

2. Физические характеристики и черты поведения индивидов интерпретировались как маскулинные и феминные в соответствии с господствующей гендерной схемой.

3. Гендерные признаки рутинным образом сравнивались и оценивались в рамках допустимых паттернов гендерно-статусного поведения.