Трансформация мира. История XIX века

Вся история стремится к тому, чтобы быть всемирной. Социологические теории говорят нам, что мир - это "среда всех сред", предельно возможный контекст для того, что происходит в истории, и для того, что мы о ней рассказываем. Тенденция к выходу за пределы локального усиливается при большой длительности исторического развития. История неолита не сообщает об интенсивных контактах на больших расстояниях, но история ХХ века сталкивается с основным фактом плотного переплетения глобальных связей - "человеческой паутины", как назвали ее Джон Р. и Уильям Х. Макнилл, или, лучше сказать, множества таких паутин.

Для историков написание всемирной истории приобретает особую легитимность, когда удается установить связь с человеческим сознанием в прошлом. Даже сегодня, в век Интернета и безграничных телекоммуникаций, миллиарды людей живут в узко локальных условиях, из которых они не могут вырваться ни в реальности, ни в своем воображении. Лишь привилегированные меньшинства мыслят и действуют "глобально". Однако современные историки, ищущие первые следы "глобализации", не первые, кто обнаружил транснациональные, трансконтинентальные или транскультурные элементы в XIX веке, который часто называют веком национализма и национального государства. Многие люди, жившие в то время, уже считали расширение горизонтов мысли и действия отличительной чертой своей эпохи, а неудовлетворенные представители средних и низших слоев общества в Европе и Азии обращали свои взоры и надежды к дальним странам. Многие миллионы людей не отказались от реального путешествия в неизвестность. Государственные и военные деятели учились мыслить категориями "мировой политики". Британская империя стала первой в истории, охватившей весь земной шар, а другие империи амбициозно мерили себя по ее образцу. Торговля и финансы в большей степени, чем в ранний период Нового времени, сгустились в интегрированные и взаимосвязанные всемирные сети, так что к 1910 году экономические колебания в Йоханнесбурге, Буэнос-Айресе или Токио немедленно регистрировались в Гамбурге, Лондоне или Нью-Йорке, и наоборот. Ученые собирали информацию и предметы со всего мира, изучали языки, обычаи и религии самых отдаленных народов. Критики господствующего порядка - рабочие, женщины, борцы за мир, антирасисты, противники колониализма - начали организовывать международные организации, часто выходящие далеко за пределы Европы. Девятнадцатый век отражал свою собственную зарождающуюся глобальность.

Для XIX в. любой подход, кроме всемирно-исторического, является чем-то вроде временного решения. Однако именно с помощью таких временных решений история превратилась в науку, оцениваемую с точки зрения методологической рациональности ее процедур. Этот процесс превращения в науку путем интенсивного и, возможно, исчерпывающего изучения источников происходил в XIX веке, поэтому неудивительно, что написание всемирной истории в это время отошло на второй план. Оно казалось несовместимым с новым профессионализмом, который приняли историки. Если сегодня ситуация начинает меняться, это, конечно, не означает, что все историки хотят или должны взяться за написание всемирной истории. Историческая наука требует глубокого и тщательного изучения четко определенных случаев, результаты которого служат материалом для широких обобщений, необходимых для преподавания и общей ориентации. Обычной рамкой для таких обобщений, по крайней мере в современную эпоху, является история одной нации или национального государства, а возможно, и отдельного континента, например Европы. Всемирная история остается в меньшинстве, но уже не может быть отброшена как эзотерическая или несерьезная. Фундаментальные вопросы, конечно, одни и те же на любом уровне пространственного охвата или логической абстракции: «Как историк, интерпретируя историческое явление, сочетает индивидуальность, данную ему источниками, с общим, абстрактным знанием, позволяющим интерпретировать прежде всего индивидуальность? И как историк приходит к эмпирически надежным утверждениям о более крупных единицах и процессах истории?»