TRANSHUMANISM INC.

Барыга затерялся в толпе. Теперь надо было внимательно глядеть по сторонам. Иван больше не смотрел на экран и даже не впускал в себя смысл, содержавшийся в баритоне диктора — просто пропускал его сквозь уши вместе с бравурной музыкой, чуть приплясывая ей в такт. Нервы…

Зеваки вокруг сразу стали выглядеть крайне подозрительно. Вот эта тетка со страусиным пером, например. Готовый свидетель обвинения. Или этот парень в дорогих эко-лаптях под холопа… Наверняка топтун из претория. Прямо на роже написано, что опер… Стоп, шизеть только не надо…

Тут могли быть тихари, конечно. И наверняка были — самое сердобольское логово. И барыга что-то дешево запросил. Может, специально так? Чтобы больше заказывали? И шить приобретение в особо крупном? Нет, особо крупный, кажется, с десяти вейпов… А вдруг опять закон поменяли?

Краем глаза Иван отмечал выезжающие с Красной площади лафеты с символическими банками — их было видно по высоким стягам, плывущим над толпой. Лафеты поворачивали в сторону развалин Манежа и исчезали среди деревьев. Чтобы успокоиться, Иван считал их. На пятнадцатом он задался вопросом — а что, собственно, такого ценного изобрели все эти древние извилины? Почему их высекают из гранита, заливают «цинандали» и возят на лафетах? Если они правда придумали что-то хорошее, почему его не видно вокруг?

И тут Ивана осенило.

Словно и впрямь дуновение Святаго Духа сгустилось над ним невидимым голубем и клюнуло прямо в имплант. Вот так, просто и внезапно — зазвенел наверху небесный бум-балалай, и Иван понял.

Ему представилось, что небо над Москвой — это стеклянный купол над одной из лафетных банок, а сам он — розовый мозг, плавающий в дымном московском воздухе. За стеклом — невидимый ураган, злая сила, веками давящая на Русь. Сила подлая, коварная. То змеино-льстивая, когда Русь сильна, то заносчиво-грубая, без всякой человеческой совести или стыда, когда та слабеет.

Век за веком силится вражья орда удушить Русь, и почти уже совсем Господь попускает, но каждый раз чудовищным напряжением, вся в крови, оскаленная и озверевшая, поднимается Русь и гонит врага до его логова, чтобы раздавить как поганую змею… И почти уничтожает аспида, протыкает его копьем со вздыбленного коня — но тут чешуя змеиная превращается в ромашки да незабудки, а сам он прикидывается овечкой, и не попускает Господь, чтобы завершилось возмездие, и опять змей копит силу, и наглеет, и заносится, и ползет на Русь…

И если не рухнул за века над Русью прозрачный свод, понял Иван, то потому исключительно, что эти вот усталые оплеванные мозги, что везут сейчас на лафетах, придумывали год за годом, как подпереть русское небо изнутри и не дать ему треснуть. И от усилия этого надрывного все российские беды — и бесправие наше, и скудость, и серая тщета. Мы бы стали частью мира, да мир не хочет, чтобы мы были частью, он хочет, чтобы мы были дном — так им выше и мягче. «Адольфыч» с усиками, тетя с челочкой, хитрое sie с тремя грудями — неважно, кого они выкатят к камерам. У змея для нас всегда один план. Хаос да смута да гиль. Рабов нынче не возят на кораблях по морю, это накладно — рабствуют, где родились…

Новой нотой прогудел в небе невидимый бум-балалай, и мысль Ивана восхитилась еще выше.

Прежние русские мозги, постиг он, не доходили до змеиного логова, отворачивали в последний момент карающий меч из-за наведенного на них морока. А вот баночные сердоболы убьют поганого в первую же минуту, и всех его приспешников тоже. Ну а если и нам с ними погибать, значит, такая наша русская доля. Хотят, чтобы мы были дном — станем, да только они через то дно прямо в ад провалятся… И для того дан Руси кобальтовый гейзер, а старшие сердоболы ушли на вечную вахту в банки, следят за ворогом, днем и ночью всматриваются в баночную тьму, и не дадут змею подкрасться незаметно…

Над толпой взлетел сердобольский штандарт: красное полотнище, на нем белый круг с ушастым черным кроликом в галстуке-бабочке. Древнее партийное знамя, введенное сердобол-большевиками, когда Михалковы-Ашкеназы запретили всю незарегистрированную символику.

Когда-то это казалось недолговечной шуткой — но флаг с тех пор так и не изменился. Правильно говорят, что нет ничего постояннее временных решений. Зайка моя… Что-то карбоновое, гедонистическое и миролюбивое. Но нас все равно боятся. И хорошо, хорошо, что боятся…

Иван почувствовал, что его щекам холодно. Они были мокрыми от слез. Он плакал, и с этими слезами из него словно выходила вся наведенная Гольденштерном (тем, кто по конным трамваям, подумал он машинально) муть, вся скользкая липкая ложь.

Вернулся барыга — и привел с собой брюхатую сердомолку. Барыга плакал, и сердомолка тоже. Бро… Сис… Ну да, кивнул Иван, вытирая слезы, хорошо, что сис брюхатая, таких не трясут. Надев огменты, он навелся на ее кукуху и, щурясь на расплывающиеся цифры, перевел ей сорок девять боливаров. На единичку меньше фиксируемой банком суммы.