Трансильванские рассказы

– Знаю-знаю я, зачем ты в Кодроши пожаловал. Хочешь про ту самую икону узнать. Только никто тебе ничего не расскажет, кроме меня. Правду они скрывают, горькую правду. Как ту икону нашли, я сразу сказал, что не место ей в новой церкви. Да только кто меня послушает? Как её из пожарища достали отец Серджу это чудом объявил, дескать потому-то её огонь и пощадил, что нам она потребна будет. Я же, взглянув на неё понял: не та икона-то. И дело не в саже, и не в углях, и не в потемнении красок. Выражение лица у святого другое. Прежний благостно смотрел, с любовью. А нынешний глядит лукаво, будто обмануть собирается. По мне, так прежняя икона, как и остальные сгорела, а эту те самые стригои подбросили, что церковь запалили. Все те исцеления лишь горе принесли. Ты спрашивал, где те, кто от немощи избавились. Так я скажу тебе. На погосте они. Все там, все до единого.

– Как так? – воскликнул дьякон.

– А вот как. Ты слушай лучше. Жила здесь в Кодроши Ликуца, вот только Бога чем-то прогневала. Сын её чахоточным вырос. Тощий и серый, губы синие, а под глазами тёмные круги. Два шага шагнёт – задыхается. Даже лежать не мог, только полусидел в кровати, всё в его груди клокотало и свистело. Как кровью харкать начал, повела его мать в церковь, почти на своем горбу и принесла. Пал он перед иконой ниц. Как начал молитву творить, закашлялся, кровь у него горлом пошла. Думали: всё, тут вот Богу душу и отдаст. Но нет, успокоился вскоре. Смотрим – дышит. Домой бедолагу дотащили. С того дня парень поправляться начал. Свисты в груди прошли, лежать начал, выспался первый раз за год. А дальше ходить стал, есть сам и пить. Лицо бледным сделалось, потом и вовсе румянец появился. Ликуца на него не нарадовалась. А сам он шутить начал: «Вот силушки наберусь и к Дойнице-хохотушке посватаюсь». Только вот и сорока дней не прошло, как ночью вновь начал кашлять бедняга. Вмиг побледнел и снова харкать кровью стал. Под утро отмучался. А через полтора года и мать за ним в могилу последовала. Не смогла горя пережить.

Другой случай был. Жил у нас Маноле, обжора и выпивоха. Благо, Господь его хозяйством хорошим наградил, да сыновьями крепкими. Вот только всё, что ни выручат за свои шерсть и кожи, всё тратил Маноле на вино да еду. Ел в три горла и пил без меры. Растолстел мужик, брюхо наружу из-под рубашки выкатилось, щёки обвисли. И вот начал у него после каждого застолья живот болеть, да так сильно что иной раз по три дня с постели встать не мог. Рвота и понос мучали. Кожа бледнела, на лбу испарина выступала. Но Маноле всё неймётся. Отлежится, полегчает ему, и уже через неделю опять за своё принимается. Время шло, болеть он стал дольше и всё тяжелее. Глаза пожелтели, живот раздулся, будто бурдюк с водой, а ноги и руки, наоборот, тонкими сделались, усохли. Когда ходить уже совсем тяжело стало, отправился Маноле в церковь, припал к иконе, об исцелении попросил и в грехе чревоугодия повинился. В тот же день ему полегчало: дышать стало легче, боль в животе прошла, глаза от желтизны очистились. А через несколько дней и живот спал, и силы вернулись. Начал Маноле опять есть-пить по-старому, только теперь перед трапезой всегда Николая Угодника поминал. Прошёл месяц, прошёл второй, и сделалось бедняге снова худо. Живот распух совсем и сделался, как у жабы. Уже не только глаза, а вся кожа пожелтела, а тело синяками покрылось да пятнами красными. Ноги отекли да так, что кожа треснула, а оттуда сукровица сочилась. Раза три носили его сыновья в храм перед иконой помолиться. Но становилось старику только хуже. Вот как-то под утро рвота у него началась кровавая, долго промучался, пока собственной кровью не захлебнулся.