Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Знаете, я, прочитав эту книгу, почувствовал, как я на самом деле люблю Хемингуэя, как он мне с этой ложью, с этой показухой дорог. Я там не согласен только с одной совершенно наивной экологической концепцией, что вот нехорошо ловить рыбу, что «Старик и море» — вещь бесчестная по отношению к рыбе. А как жрать эту рыбу, так мы все с большим удовольствием! И, конечно, надо эту притчу понимать именно без ложного буквализма. Она написана очень буквально, убедительно, запахи все чувствуются, но надо помнить, что это притча.

Мне кажется, книга Машки, Максима Чертанова, про Хемингуэя — образцовая книга. Как она меня взбесила! Я помню, я её прочёл, ей позвонил и говорю: «Что ты делаешь? Что ты себе позволяешь? Кто ты такая?!» А потом понял, что всё она делает правильно. От противного начинаешь любить больше. Про Эйнштейна хорошая книжка у неё.

Кстати, мне очень нравится книжка Эрлихмана про короля Артура. Никто ничего не знает про короля Артура, а он вот взял и написал. Неплохая, на мой взгляд, во всяком случае, из всего, что написал Варламов, лучшая книга про красного графа, про Толстого, такой красный шут. Она тоже с большой любовью написана. Про Грина не нравится мне, а эта нравится.

«Известны ли помимо «Наследника из Калькутты» ещё удачные или, во всяком случае, интересные образцы эскапистской лагерной прозы, то есть того, что писалось в лагере, но не про лагерь?»

Два текста могу назвать, не глядя. В первую очередь, конечно, Соловьёв, «Очарованный принц», ведь он это написал в лагере, если вы знаете. Помните там те куски: «Я с базара моей жизни ухожу ни с чем, но далеко ещё до заката». Такое можно написать было только в абсолютном отчаянии. Его случайно узнал начальник лагеря на пересылке и не отправил куда-то очень далеко, по-моему, чуть ли не в Магадан, а оставил в Средней России, и там он писал этого «Очарованного принца».

И второй пример — ну, это не совсем лагерь, а это сактированный, по-моему, Домбровский написал в 1943 году «Обезьяна приходит за своим черепом». Это самый точный роман о фашизме, который я знаю. Не про советскую реальность, но угадывается и прочитывается в нём советское, конечно.

Потом — ещё эти три автора, придумавшие «французского поэта», Яков Харон и остальные двое. Сейчас я к этому вернусь. Сейчас, подождите, с трудом открывается.

«Как же дети вас в итоге убедили, что Растопчин соответствует Ростовым в вашей схеме?» Имеется в виду моя схема действия «Войны и мира».

Мне кажется, там действительно четыре уровня: уровень дворянский, уровень людей государственных, народный и метафизический, природный. И на этом уровне действительно есть линия Почвы. Там четыре стихии: Воды, Воздуха, Земли и Огня. И вот линия Земли — это Ростовы. Да, я думаю, Ростовым соответствует Растопчин, отчасти по сходству фамилий (не просто же так они Ростовы), а отчасти потому, что это…

Понимаете, конечно, это тиран, но на домашнем, на почвенном, на московском уровне. Растопчин — не злой человек, но Растопчин — слабый человек. И он, повинуясь инстинктам толпы, даёт распоряжение убить Верещагина. Это мерзко, конечно. Но, видите ли, Растопчин не потерян. Растопчин как раз пережил высокий шок.

Лучшая сцена, по-моему, во всей мировой литературе, когда уезжает Растопчин из Москвы: ранний сентябрьский заморозок, комья мёрзлой земли летят из-под копыт, и сумасшедшие, в белых рубахах бегают по полю выпущенные сумасшедшие. По-моему, этого не было, Толстой выдумал. Вот бегут эти сумасшедшие. И, помните, кричит ему в белой развевающейся рубахе человек: «Трижды убивали меня, и трижды восставал я из мёртвых!» Страшнее этого ничего нет в русской литературе уж точно. Ну, Толстой вообще всегда пугал очень, безумие рационального человека. Мне кажется, что этот шок для Растопчина оказался чем-то целительным. И вообще Растопчин — не страшное зло. Растопчин — человек, который не потерян. И он не любуется собой, он всё про себя понимает. И потом, афишки эти его.

«Если все люди буду писать грамотно, будем ли мы хорошо жить?» Нет, конечно. Что вы? Сразу перестанет быть видно, кто дурак.

Ох, хороший вопрос! Кирилл, спасибо. «Среди ваших любимых книг есть «Исповедь» Блаженного Августина. Расскажите о ней. Есть вывод о том, что эта книга близка интонационно к Достоевскому».

Не близка, потому что лихорадочная скоропись, лихорадочная скороговорка Достоевского, истерическая, на мой взгляд — это совсем не тот доверительный, интимный разговор человека с Богом, который есть у Августина. У Августина меня пленяет больше всего непосредственность этой интонации. Помните, когда он говорит: «Я написал на эту тему ещё несколько работ, семь или восемь. Ну, Господи, я их давно потерял, но ты знаешь». Вот это мне нравится.