Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Что важно в этой книге? В ней как раз разобрано главное заблуждение века, вот тот самый демонизм, что зло соблазнительно, что зло — великий обманщик. Там есть это ощущение зла как великого творческого соблазна. Там сифилис, который переживает герой, — это метафора этого увлечения злом. Вот эти булькающие в позвоночнике пузырьки, которые ласкают как-то мозг в спинной жидкости и как-то внушают мысль о собственном величии, — ну, такой случай Врубеля, если угодно. Так вот, эта метафора, сифилис мозга — это переходы на сторону зла, увлечение злом. И там, пожалуй, точнее всего предсказан случай Лени Рифеншталь, потому что отказ художника от морали иногда приводит к художественным результатам, но эти художественные результаты похожи на каких-то огромных рыб на страшной глубине: они красивы, но совершенно бездушны; красивы, но совершенно не нужны.

Естественно, «Волшебная гора» — это роман, в сущности, на ту же тему, роман, во многих отношениях предсказавший главные коллизии XX века, но роман не в пример более аморфный и не в пример более трудный для чтения. Трудный просто потому, что там ничего ведь особенно не происходит и он сам по себе абсолютно аморфен опять-таки. Но всё, что в этом романе сказано, для XX века оказалось очень живо. Манн написал его, пройдя через соблазны национализма, через страшные соблазны немецкого фашизма, которые его коснулись не в последнюю очередь.

Главный герой этого романа… Ну, вы знаете, как этот роман появился. Он поехал к своей жене Кате Прингсгейм в туберкулёзный санаторий, и там случилось с ним что-то вроде вспышки собственного туберкулёза — может быть, в силу какой-то эмпатии, потому что он всегда очень переживал то, о чём говорят и на что жалуются другие. Он решил написать небольшой сатирический рассказ о том, как живут люди, безумно озабоченные собственным здоровьем (мокротой, температурой, лежанием на воздухе и так далее), но этот роман разросся у него в гигантскую эпопею, которую он писал сначала до 1914 года, потом на четыре года бросил, закончил в 1920-м, а издал в 1922-м. Собственно, хотя Нобелевская премия формально присуждена ему за «Будденброков», но, конечно, без «Волшебной горы» ничего бы не было.

Есть Ганс Касторп, молодой мальчик, ему, кажется, 22 года. Он приезжает в туберкулёзный санаторий в 1907 году к своему двоюродному брату. Этот двоюродный брат потом умирает. Там сам Касторп начинает чувствовать, естественно, лихорадку в этих снегах, перепады температуры, жар (это всё замечательно описано). Выясняется, что у него тоже есть в лёгких какие-то патологии, и он остаётся там. У него происходит роман с рыжей девушкой, это такой эротический символ — Клавдия Шоша, в которую все влюблены. И влюблён в неё ещё магнат Пеперкорн, который гибнет потом от кровотечения (потом оказывается, что это самоубийство). Но это всё не так принципиально. Принципиальны там по-настоящему две фигуры. Это итальянец Сеттембрини — масон, но при этом он продолжатель традиций европейского гуманизма. И есть еврей, перешедший в католичество, иезуит Нафта — носитель консерватизма, носитель консервативных представлений.

Главное, что есть в романе, — это дискуссия между Сеттембрини и Нафтой и их дуэль, в результате которой Сеттембрини стреляет в воздух, а Нафта стреляет себе в висок. И очень многие думают: почему это так сделано, почему Нафта не убил Сеттембрини? Он в бешенстве, что в него не стреляют. Он убил бы. Я думаю, что он не стал бы убивать. Здесь показана самоубийственность фашизма. А Нафта — это, конечно, фашизм, начало нацизма. И то, что он сделан евреем, — это очень глубокая мысль: еврей, отказавшийся от еврейства, устыдившийся еврейства.

Но главная мысль не в этом, мне кажется. Главная мысль в том, что традиционные ценности противопоставлены ценностям консервативным. Вот это очень важно: традиции и консерватизм — это две разные вещи. Консерватизм, как он представляется Нафте, — это культ запрета, строгости, тоталитарности. Все тоталитарные соблазны XX века в Нафте персонифицированы, и именно поэтому он так любит старину (что, в общем, естественно, для архаического культа), старина — для него это олицетворение всех добродетелей. Кроме того, для него характерен в чистом виде нравственный релятивизм, потому что для него нет совести, а есть целесообразность, государственная необходимость, дух века. Он объявляет Сеттембрини безнадёжно устаревшим, а Сеттембрини называет его растлителем.

Конечно, на тех путях, по которым идёт Нафта — как и на тех путях, по которым идёт фашизм, — много соблазнительного для интеллектуала, для художника. И это не просто соблазны зла, это и соблазны избавления от совести, безусловно. И потом, вот этот культ древности, культ архаики. Понимаете, Сеттембрини — он такой наивный, такой простой с его моральной проповедью, такой многословный, такой европейский. И эти его стёртые панталоны с бахромой, и какая-то общая потёртость его облика очень неслучайно. Он же, в общем, руина.